Семья Зитаров. Том 1
Шрифт:
— У Ансиса теперь георгиевский крест и одна лычка на погонах, — сообщил Карл.
— Да, он, кажется, здорово держится, — ответила Сармите. — И у вас тоже крест. За что вы его получили?
— За разведку и привод пленных. Скажите, а как там, в лесу, на дорожных работах, десятники не очень сильно притесняют, не кричат на рабочих, не ругаются грубыми словами?
— Всякое бывает. На иных никогда не угодишь, вывези хоть десять полных возов, он все равно будет кричать, что мы лодыри и обманываем казну. А есть среди них и неплохие люди. Техник иной день совсем не является на дорогу, зато табельщик бегает каждые два часа и со всеми ругается. Он хочет казаться выше инженера.
Разговор их перешел на предстоящее освобождение Курземе и всякие случаи из жизни военных лет. Карл сердился на себя, что серьезными темами преграждает путь интимному объяснению, и с беспокойством посматривал на занимавшуюся над верхушками деревьев утреннюю зарю. Наступит утро, а он так ничего и не успеет сказать. В следующий раз он не сможет пригласить Сармите на свидание.
— Вам рано вставать, — напомнил Карл. — Не выспитесь.
— Это ничего. Только бы мама не проснулась, пока меня нет…
— Она у вас строгая? — улыбнулся Карл.
— Совсем нет. Она меня знает.
— Значит, вы сами строгая?
Сармите улыбнулась, ничего не ответив. Слегка дрожа от утренней свежести, она, укутавшись в платок, сидела на скамейке для сетей и смотрела в море, откуда уже поднимался туман. Карл молча глядел на ее профиль, на сжавшуюся в комочек фигуру и маленькие руки, придерживающие на груди платок. О чем думала она в этот предрассветный час? Как истолковывала его присутствие? На что надеялась, или чего боялась?
Пройдет ночь — и, может, больше не удастся быть вдвоем, через несколько дней ему нужно будет уезжать.
И неизвестно, вернется ли он. Но какая она милая, покорная, тихая, эта маленькая, чудесная Сармите! Скажи, наконец, ей, что ты намеревался сказать, пока еще не поздно!
Карл закурил папиросу, затянулся раза два и бросил. Сейчас он заговорит, выяснит все. Сейчас откроется ему счастье или гибель всей жизни. Но почему вдруг стало так жарко? Почему перестало биться сердце?
— Сармите… — неужели это его голос, и что это творится вокруг? Почему все звучит так незнакомо: шум моря, утренний ветер? Кажется, что это не он, Карл Зитар, берет руку Сармите и с вымученной улыбкой смотрит на нее. Это кто-то другой, а он лишь наблюдает за ним со стороны. — Сармите… — словно во сне он нежно обнимает ее плечи и все ниже и ниже склоняется к ее пылающей щеке. Прильнув лицом к ней, он замирает в ожидании и не может понять, почему его не отталкивают, почему эта теплая щечка не избегает его прикосновения. Неужели она действительно… Он не верит этому, но сон продолжается: его губы нашли губы Сармите, и она робко отвечает на поцелуй. Он способен теперь плакать и смеяться, упасть к ногам Сармите и перевернуть вверх дном большую моторную лодку. Нежность и буйство перемежаются в нем. Его сильные руки поглаживают пальцы Сармите так нежно, словно их касается легкое дыхание, но ему и это прикосновение кажется грубым, способным причинить ей боль.
— …Сармите, маленький Сармулит, ты не сердишься на меня?
Она отрицательно качает головой, и тогда он видит пару сияющих глаз и немного шаловливую улыбку. Удивительно, откуда у него появились такие нежные ласковые слова? Никогда прежде он так не говорил.
— Сармите…
— Да, Карл…
Он еще раз целует девушку, и они молча сидят, сблизив головы, как две озябшие птицы, до тех пор, пока из-за дюн не раздается утреннее пение петухов. Сармите высвобождается из объятий Карла, вскакивает и приглаживает волосы.
— Надо идти домой, скоро все проснутся.
— А завтра вечером… Сармите? Еще только три вечера…
— Жди меня. А теперь — до свидания.
Еще один, последний, поцелуй, крепкое рукопожатие — и она бежит через дюну, оглядывается, улыбается и исчезает из глаз Карла. А он, словно охмелев, блуждает по берегу моря, разговаривает сам с собой, улыбается своим мыслям и по-мальчишески швыряет далеко в море гальку. В его жизнь вошло что-то новое, небывалое.
Никто не узнал об их прогулке. Может быть, о чем-то догадывался Янка, но и он сделал вид, что ничего не заметил. Еще один вечер и еще один, затем старый Зитар истопил баню, чтобы воин вымылся, прежде чем отправиться на поле боя.
И в понедельник утром Карл уехал.
5
Янка продолжал учиться — этой осенью он пошел в последний класс прогимназии. Карл после отпуска вернулся обратно в батальон, все еще находившийся на Острове смерти. В сентябрьском наступлении германская армия применила отравляющие газы и полностью уничтожила целый пехотный полк. Второй Рижский батальон восемь дней находился под газами и потерял множество людей. Под ураганным огнем противника, в отравленном воздухе, не снимая с лица противогазы, дрались и умирали стрелки. И назло немецкому упорству и непрекращающимся атакам Остров смерти держался, представляя собой маленькое, но опасное жало в теле германской армии, заграждая путь в обход Риги и угрожая войскам Вильгельма II прорывом фронта. Три недели на Острове, три в резерве — так прошло все лето 1916 года на этом уголке Северного фронта, справедливо названном вторым Верденом [45].
После кровавых и безрезультатных июльских боев под Кекавой, где царские генералы принесли в жертву боевому эксперименту жизнь и здоровье тридцати тысяч солдат [46], моральное состояние армии заметно упало, и на всем фронте почувствовалась усталость. Кое-где уже поговаривали об измене. Рига кишела шпионами, в штабах армии и в военных учреждениях сидели предатели, и в тылу двенадцатой армии образовался второй, невидимый, неприятельский фронт, более безжалостный и опасный, чем тот, что наступал с юга и запада. Щупальца предательств тянулись кверху, добираясь до царского двора и ставки верховного главнокомандующего.
Наконец, латышские стрелковые батальоны отвели в тыл, чтобы после отдыха переформировать в полки.
Как-то в послеобеденное время, занимаясь в своей комнате уроками, Янка Зитар услыхал далекую песню. Ее пели сотни людей, пели слаженно, громко, и эхо отдавалось на всех городских окраинах. Янка захлопнул книгу, оставил открытой тетрадь и выбежал на улицу.
Копья на солнце сверкают,
И трубы гремят далеко…
В Ригу седую вступает
Полк отважных латышских стрелков.
Земля гудела под мерным шагом тысяч ног. Где-то по главной улице шла серая колонна, покачивались ряды штыков, ритмично поднимались и опускались ноги, размахивали руки, в лучах осеннего солнца поблескивали котелки. Рота за ротой, взвод за взводом, с офицерами на конях, с обозами позади, — так после целого года отсутствия возвращался к месту своего формирования латышский батальон. Уходили веселые, беспечные юноши, возвращались закаленные в боях воины. Многих уже не было среди них, в рядах виднелись незнакомые лица. Но Янка узнавал их, знакомых и незнакомых. Что-то всколыхнулось в груди, и, не зная, как улыбнуться этим сотням возвращающихся, он, счастливый, стоя на панели, приветственно махал рукой.