Семья Зитаров. Том 1
Шрифт:
В латышских полках шла напряженная работа: стрелки учились перерезывать колючую проволоку, плели маты для перехода через заграждения и устраивали пробные атаки через препятствия из колючей проволоки. Одну из таких атак провели в присутствии самого командующего армией, прибывшего ознакомиться с боевой подготовкой латышских стрелков. Важный генерал был вполне удовлетворен проведенной инсценировкой. Он обратился к стрелкам с речью, в которой указал, насколько важно уметь преодолевать проволочные заграждения без артиллерийской подготовки: таким способом можно захватить противника врасплох и с минимальными потерями достигнуть блестящих результатов. Он высказывал предположение, что латышским стрелкам в недалеком будущем придется практически применить свои знания.
Все понимали, что готовится
Карл Зитар жил в небольшой землянке вместе с двумя своими младшими офицерами — прапорщиками Гобой и Дакаром. Дакар был шестью годами старше Карла, начал войну рядовым солдатом одного из сибирских полков и несколько месяцев служил штабным писарем. Школу прапорщиков он окончил на полгода позже Карла. Педагог по профессии, он применял педагогические приемы в отношениях с солдатами. Вначале молодых стрелков раздражал его назидательный тон.
— Обращается с нами, как с детьми! Подумаешь, какая нянька нашлась!
Он всегда и всюду любил поучать. А когда кому-нибудь случалось провиниться, Дакар по крайней мере полчаса читал наставление, а потом объявлял выговор или давал внеочередной наряд. Большего наказания он не налагал.
Гоба был совсем молодым пареньком, большим сорвиголовой и любителем поозорничать. Все свободное время он проводил в полковом клубе за игрой в карты и быстро завоевал славу игрока-неудачника. По вечерам, когда Гобы обычно не было в землянке, а обстоятельность Дакара выводила его из себя, Карл уходил к офицерам других рот или коротал время со стрелками. Среди них он чувствовал себя свободно. Почти все они были его ровесниками — наполовину еще мальчики, наполовину уже юноши, — смотрели на все его глазами и так же, как он, воспринимали события эпохи.
В теплых землянках жилось даже уютно. Стрелок, который на своей шкуре испытал действие всех небесных стихий — дрог на зимних ветрах, мок под проливными дождями и месил непролазную дорожную грязь, — здесь чувствовал себя как дома. Днем тут было достаточно светло, а вечером чугунная печка, накаляясь докрасна, наполняла помещение приятным теплом. Люди могли снять одежду, расстегнуть ремни и просушить отсыревшие портянки. На столе дымился котелок с кипятком, стрелки пили чай, разговаривали между собой и проклинали трубу, которая плохо тянет и время от времени выбрасывает в землянку клубы едкого дыма. Некоторые читали газеты, писали письма или чинили одежду, другие вспоминали минувшие бои и веселые дела во время отдыха. Тут же у всех под ногами вертелся Франц-Иосиф — ротный пес. Его заросшая шерстью морда очень напоминала лицо старого австрийского императора. Маленького роста, коротконогий, красновато-рыжий пес дружил со всеми и был умен, как человек: точно знал время, когда следует наведаться в полковые кухни, где повара выбрасывают вкусные кости и обрезки мяса; отличал людей своей роты от чужих и офицера от рядового, выказывая при этом каждому соответствующую чину степень привязанности и почтения. Пес пристал к роте, когда она отправлялась на Остров смерти, прожил там длительное время вместе со стрелками и привык к фронтовому шуму. Однажды он исчез недели на две, и стрелки уже решили, что немцы застрелили тезку монарха-союзника. Полк ушел в другое место на отдых. И вдруг неизвестно откуда появился Франц-Иосиф, заморенный, залепленный грязью. Причиной его отсутствия были, по-видимому, мотивы сугубо физиологического свойства, заставившие верного спутника солдат дезертировать в тыл. «Ну, друг, если б мы все так поступали, Рига осталась бы без защитников!» — урезонивали Франца-Иосифа стрелки, и, словно понимая упреки, пес сконфуженно вилял хвостом и залезал под нары.
По рукам ходил полковой журнал, выпускаемый стрелками. Его немногочисленные страницы заполняли стихи, короткие очерки, воспоминания и размышления. Простыми словами, порой сентиментально, участники войны отображали пережитое и перечувствованное. Читатели
Анонимный автор писал о легкомыслии и распущенности латышских женщин в то время, когда стрелки всецело отдают себя борьбе. Это была небольшая заметка, но Карл перечитал ее несколько раз, так как именно в этот день получил письмо от Сармите и, взволнованный его теплыми строчками, не мог согласиться с горькими признаниями неизвестного скептика.
«Мы грустим…» — так называлась эта заметка. — «Война призвала нас на поля сражений. Но мысли наши возвращаются в тыл, к прежней жизни, к дорогим нам людям. Мы надеемся, что, вернувшись после тяжелых боев, найдем своих жен, сестер и любимых девушек такими, какими оставили их. В какой степени суждено осуществиться этим надеждам? И на этот вопрос готов уже довольно печальный ответ. Многие из нас получили и продолжают получать письма с неприятными известиями. В них сообщается о легкомысленном образе жизни соотечественниц. Почти каждый из нас имел возможность убедиться в легкомыслии наших девушек.
Как же не грустить? Мы верили нашей женщине, не допускали и мысли о возможности морального падения, но жизнь нас разочаровала.
Пусть наши женщины подумают о том, что наступит день, когда воины вернутся и встретятся с возлюбленными. Смогут ли они смотреть прямо в глаза женихам и мужьям? Не придется ли им опустить глаза перед ними?»
Карл вспомнил Вилму Галдынь и сестру. А дикий разгул, который он наблюдал и в Риге, и в сельских местностях, разве не подтверждал правильности заметки в полковом журнале?
Но Сармите? Способна ли она на такое — сегодня ласкаться и мечтать вместе с тобой, а завтра развлекаться с первым встречным? Нет, должны же быть исключения, чистые существа, не отравленные военным угаром. Иначе народ лишится той светлой силы, которая выведет его из темного настоящего. Так оно и было на самом деле. Потому что наряду с Вилмами Галдынь и Эльзами Зитар существовали Сармите — милые, лучезарные существа, которым можно верить. И таких немало. О них не говорили, их письма читали наедине и безмолвно радовались им. Это были женщины завтрашнего дня. Их время впереди, когда на разрушенных пепелищах народ станет строить новую жизнь, новоселы расчистят кустарники под пашни, а фабричные корпуса возродятся к мирному труду. Это будет потом… Поэтому не огорчайся, воин! Сбежит мутное половодье, обсохнет тина, и земля даст новые ростки.
5
21 декабря командиров латышских полков пригласили к командующему двенадцатой армией генералу Радко-Димитриеву, прибывшему из Риги для знакомства с частями армии.
— Все ли командиры латышских полков готовы к наступлению? — спросил генерал.
Получив утвердительный ответ, он обратился к командирам полков с краткой речью:
— Я много потрудился, чтобы из отдельных батальонов латышских стрелков сформировать полки и бригады. Мне не удалось еще получить для вас артиллерию, но обещаю ее в будущем. Теперь, командиры, в ваших руках будущее латышского народа. В ваших полках сосредоточилось все молодое поколение вашего народа, объединенное и вооруженное. Вы куете будущее как герои. Желаю вам наилучших успехов. Наступление начнется по всему фронту двадцать третьего декабря ровно в пять часов утра, без артиллерийской подготовки.
Сразу же закипела работа в штабах. Военные приказы путешествовали сверху вниз — из армии в корпуса, из корпусов в дивизии, из дивизий в полки, — и за день до наступления командиры рот оповестили о нем своих стрелков.
Последний день и последняя ночь… Наконец-то они пришли — с метелью, с пургой. Днем разведчики ходили в разведку, но ничего нового не узнали; немцы, по-видимому, о чем-то догадывались и сильно нервничали.
У латышских стрелков было бодрое настроение. В успехе наступления никто не сомневался. Уже целый год над Ригой и Видземе нависает грозная тень противника. Теперь, наконец, пришла пора избавиться от него, уничтожить, смести с лица земли и начать новую, лучшую, чем до сих пор, жизнь. Настал час возмездия, власти баронов навсегда будет положен конец!..