Сен-Симон
Шрифт:
…Монсеньер, старший дофин, отличался многими доблестями, в том числе непомерной глупостью и свирепой жадностью. Но была у него одна, впрочем, весьма простительная слабость: крайняя невоздержанность в отношении женского пола. Король знал об этом, но не мог слишком уж журить своего сына, ибо сам страдал тою же болезнью. Монсеньер привык ежедневно развлекаться с молодыми хористками, которых ему поставляли дю Мон и Фраксин, зять композитора Люлли.
Однажды произошел случай, который изрядно позабавил весь двор. В назначенный час к дофину привели одну из этих хорошеньких девиц, сопровождаемую ее подругой-дурнушкой. Монсеньер, предупрежденный, что они прибыли, отворил дверь своего малого кабинета и, схватив ту, которая была ближе, потащил ее за собой; то была
Все были поражены столь необыкновенной деликатностью принца…
«…Правительство учредило особые налоги в пользу бедных. Но вводились они с таким отсутствием чувства меры, что поставили массу плательщиков, находившихся и без того в очень стесненном положении, в еще худшее, полностью иссушив источник добровольной благотворительности. Весьма странным, мягко выражаясь, казалось и то, что король стал присваивать суммы, получавшиеся от сборов для бедных, и финансовые чины, объявив эти сборы вечными, взыскивают их публично до сего дня, как королевские доходы, с полной откровенностью, даже не меняя названия…
Граждане не переставали удивляться исчезновению денег в государстве. Король даже не оплачивал своего войска, и нельзя было понять, куда девались несметные миллионы, попадавшие в его сундуки. Никто не в силах был больше платить, ибо никто уже не оставался собою: в деревнях селяне, истощенные поборами и обесценением имущества, стали несостоятельными; иссякшая торговля не давала дохода, честность и взаимное доверие исчезли. Так, в руках короля не оставалось других способов воздействия, кроме террора, использования всей своей безграничной власти. Но сколь ни была она велика, и ее теперь уже хватало далеко не всегда и не везде…»
…После завтрака, как обычно, в сопровождении всей свиты король едет в Марли. Гуляя по парку, он приблизился к вновь отстроенному бассейну, в котором плавали карпы, и с любопытством стал наблюдать за рыбами. В это время придворная дама сообщила ему, что герцогиня Бургонская, невестка и любимица короля, вследствие преждевременных родов находится в очень тяжелом состоянии.
Король бровью не повел и продолжал кормить своих карпов. Наконец, заметив, что все в оцепенении, он с гневом воскликнул:
— Какое мне дело до этого? Слава богу, у меня есть наследник, а если бы даже он и умер, есть второй. И не все ли равно, кто мне наследует? Теперь, по крайней мере, меня оставят наконец в покое со всеми этими врачами и акушерками и перестанут мешать моим поездкам и моим желаниям.
Общее молчание стало столь глубоким, что слышен был шорох букашек в траве. Даже ко всему привыкшие придворные были потрясены столь циничным афишированием столь чудовищного эгоизма. Именно в эту минуту Луи де Сен-Симон ясно понял, что представляет собой этот «великий король»…
…Людовик, ни на кого не обращая внимания, беседовал с садовниками о карпах. Затем ушел.
«…Дороговизна всех продуктов и особенно хлеба в не меньшей степени, чем жестокие поборы, вызывала волнения в различных частях королевства, в том числе и в Париже. И хотя для охраны рынков и подозрительных мест столицы было введено в полтора раза больше войск, чем обычно, эта предосторожность не помешала возникновению многочисленных беспорядков. Монсеньер дофин на пути в Оперу неоднократно осаждался толпою, в которой было множество женщин, требовавших хлеба, так что он чувствовал страх даже среди своего конвоя, не решавшегося, опасаясь худшего, разогнать народ. Принц отделался тем, что приказал разбрасывать деньги и наобещал чудес, но, так как они не последовали, в дальнейшем счел разумным воздерживаться от посещений столицы.
Сам
…День выдался на редкость суматошный и малоприятный. Помимо болезни герцогини Бургонской, что-то стряслось вдруг и с герцогом Орлеанским, младшим братом короля. То ли он слишком объелся, то ли был отравлен: несчастному вывернуло все внутренности, и он лишился дара речи…
Король был расстроен, ибо больше всего на свете дорожил своим здоровьем. Он не стал заниматься государственными делами, за обедом ел еще меньше, чем за завтраком, а затем, так как отличался мнительностью, приказал дать себе рвотное и поставить клистир. Потом спал. Благодарение небу, все обошлось…
Вечером он играл в карты. Как обычно, выиграл, и выиграл порядочно. Это его окончательно развлекло…
«Куше» прошло тоже как обычно. Среди толпы избранных в глубине своей опочивальни Людовик раздевался, и все предметы его костюма вновь поплыли по рядам. Ну вот и все. Ночная рубашка сменила сорочку с кружевным жабо, свеча погашена, дверь спальни затворилась. Спокойной ночи, ваше величество!..
…Вместе с другими герцог Луи де Сен-Симон спешит покинуть королевские покои. Ему так и не удалось поговорить с монархом. И тем не менее он доволен. Сегодня было так много интересных наблюдений! Скорее, скорее, пока все свежо в памяти, поведать их бумаге!..
«…Чтобы несколько успокоить народ, беднякам дали работу: снести возвышенность на бульваре между воротами Сен-Дени и Сен-Мартен. Труд был оплачен скверным хлебом, розданным в очень малом количестве. Поскольку хлеба многим не досталось, поднялся шум. Одна из женщин кричала особенно громко, возбуждая других. Стрелки, руководившие раздачей, пригрозили женщине, она закричала еще сильнее. Тогда ее схватили и прикрепили к столбу на железный ошейник. В один момент сбежались все землекопы; ошейник был вырван, женщина освобождена, а толпа, громя булочные, покатилась по улицам. Лавки закрывались, беспорядок усиливался, охватывая квартал за кварталом. И при этом не чинилось ни малейшего насилия над людьми, но только кричали: „Хлеба!“ — и забирали его везде, где находили…»
Французский литературовед Сбаралеа писал: «…Сен-Симон показывает жизнь во всей ее безобразной наготе. Изображая пороки высшего общества, придворных в пудреных париках, он выступает как бесстрастный реалист. Иногда кажется, будто этот феодальный герцог — современник Золя. Во многих главах у него можно встретить отрывки, от которых не отречется самый смелый натурализм. Он срывает с царедворцев Версаля, Медона и Марли ленты и кружева и показывает их в положениях, очень далеких от величия. Сам „король-солнце“ предстает перед нами не только в царственных позах. Историк то выводит его в неудержимом гневе, кидающим щипцами в министра Лувуа, то он появляется сидящим не на троне, а на стульчаке. Писатель не избавляет нас ни от какого физического падения, все изображая в подлинных чертах».
С этой характеристикой трудно не согласиться. Но, перелистав всего лишь несколько десятков страниц в одном из томов «Мемуаров», видишь, что ограничиться ею нельзя. Ибо аристократ Сен-Симон витает не только в придворных покоях. Мы видим его и на улице, в гуще народа, которому он сочувствует от всего сердца, — народа, бедствия, нищету и безмерные страдания которого он описывает с не меньшей яркостью, нежели блеск и лживость двора.
Закрывая наугад взятый том «Мемуаров», читатель не может не уловить сути дела. Вот так он и пишет, Луи де Сен-Симон, пэр и герцог, предтеча великих событий будущего. На всем его труде лежит печать глубокого пессимизма, неверия в то, что ныне происходящее может завершиться добрым концом. И невольно вспоминаешь слова «фернейского патриарха», которые хочется поставить эпиграфом к «Мемуарам»: