Серапионовы братья. 1921: альманах
Шрифт:
— Нет, чаю не надо. Вот что… —
передохнула капельку, —
— …поцелуйте меня и… —
продолжила так, как говорит народ, обыкновенным грубым словом.
Дондрюков опешил так же, как когда-то очень давно на смотру на него, молодого подпоручика, только что выпущенного из юнкерского училища, во время церемониального марша набросился багровый инспектирующий генерал за то, что он спутал команду.
— Извините. Вы полагаете, что такое дело гвардейскому офицеру чихнуть, но… со знакомыми так, начистоту, не привык…
— Вам
Сразу прорвалась напряженно-резиновая минута. Даже Катя смеялась.
— Хотя бы и романсы… Как это вы ловко. Даже сообразить не мог…
Круто передернул плечами Дондрюков и туже подтянул свой широкий офицерский пояс.
— А вы что думали, что я козырем хожу, так я мраморная?
— Мраморными только Венеры бывают.
— Я женщина, а не Венера. Венере ничего не надо, а я самая заурядная женщина с земной кровью. Не в казарму же мне идти. Собственно, чего вы стесняетесь…
— Увольте… Кстати, о деле лучше поговорим. Недавно получил письмо от одних знакомых. Они пишут, что за нами числится…
— A-а, морской житель, есть такой…
— Нельзя ли как-нибудь поскорее выяснить его дело; ведь он, кажется, заложник…
— Не совсем так!
— В общем, мне кажется, я, конечно, ничего не говорю утвердительно, только осмеливаюсь предполагать: ну какая от него опасность? Правда, он — известный человек, но известность его исключительно балетная. Он был страстным балетоманом. И политического за ним вряд ли что есть… словом, дело ваше, я только прошу не отказать в ускорении…
И очень осторожно звякнул шпорами.
— …конечно, сообразно революционного долга…
Когда Катя вышла, он похвалил себя за осторожность и выдержку. При дисциплине можно со всем миром наладить самые приятные отношения.
Катя торопится. По дороге заглянула к Ругаю, но он чуть не выгнал ее. Босой, в стоптанных дырявых туфлях, в одном нижнем белье, зверски рыщет по комнате. Шея у него замотана мокрым полотенцем.
— Чирей там… на темечке. Ой! Когда конец всему этому?
— Чему?
— Чему? У вас бумажки, предписания, а я, э… а я голову потерял. Вот она — и нет вот ее. Не моя голова, а точно чужая мозоль. Как тяжело…
Катя направилась в свою канцелярию.
Усталая и разбитая упала в кресло. И стало покойнее. Скалится со стены белый пан, посвистывая нагайкой. Мирно толкуют поп, кулак и капитал в цилиндре. Привычное не тревожит. Выдернув из пачки папок ту, что содержит дело о морском жителе, пыталась уйти, вникнуть в дело, чтобы забыть истому и июльский жар.
Проносятся строчки, что телеграфные столбы, когда глядишь с поезда.
— ………из допроса следует констатировать продажу романовских денег и скупку бриллиантов. По сообщению осведомителя, на заграничные нужды, т. е. для отправки туда с целью…
— ………во исполнение сего постановления оный заключенный препровождается вам при сем на ваше распоряжение, в зависимости от ваших местных условий, ввиду того, что обнаруженные
— ………рассмотрев, ВЧК предлагает разрешить вам дело персонально, но указывает необходимость совершенной изоляции.
— ………деньги менял, потому что бриллианты удобнее, и собирался за границу, потому что могу быть эстонским подданным…
— Путает. Прошу медиц. экспертизы. Следователь Несмачный.
— Ерунда. Крутит. Председатель Жабриков…
— …Говорит только о балете.
Дело представляется Кате какой-то необыкновенной окрошкой, вкуса которой никак не разберешь. Или мешают свои мысли? Кивает из-за папок Дондрюков, и между строчками в одних кальсонах мечется Ругай. Мухи щекочут затылок.
Пройти бы сейчас голой по солнцу на Свеягу, выкупаться.
Да нет, страшно… Катя не выносит воды, Катя боится воды.
Или вызвать сюда морского жителя. Пусть потанцует. Или испробовать его? Быть может, он, если ему предложить…
Или Федю? Нет, у Феди какой-то свой гвоздок.
Нет, в самом деле, позвать морского жителя. Интересно, что выйдет…
Через четверть часа в дверь осторожно стукнули.
— Изволили приглашать?
— Изволила. Как живете?
— Ничего, мерси.
— Вам не скучно?
— Скучно? Нет, ничего, я привык. Каждую ночь в балете.
— А вы не боитесь смерти?
— То есть… Это sus per coll… [51]
— Нет, теперь не вешают.
— Не вешают?
Он улыбнулся, как аккуратная бритая обезьянка, сделав рукой короткий резкий жест.
51
Suspendatur per collum (лат.) — смертная казнь через повешение.
— Ничего… За что меня вешать?
— Ну, а любить… Любить вам не хочется?
Сперва он не понял, но потом, сообразив, рассыпался в тысячах сладких конфетных ужимок.
— О нет! Я застрахован. Простите, но я уже отлюбил свое; как хорошо выражаются французы…
Заныла грудь — и Катя, почувствовав бешенство, ногтями продрала шершавую желтую бумагу, закрывающую стол вместо сукна.
— Убирайтесь к черту!
И не успел он договорить, как лязгнули ружья — морского жителя увели.
Катя, прижавшись к столу, развернула в деле последнюю страницу и на ней, в самом низу, пишет последнюю резолюцию. Рвется бумага, пищит на всю комнату перо, и даже всегда мирно толкующая троица — поп, кулак и капитал — с недоумением испуганно уставилась на Катю, похолодевшую и каменную.
Написав, хотела зачеркнуть.
— Впрочем… он все равно с ума сошел.
Такой же холодной и каменной помнит себя Катя, когда при вступлении в РКП пришлось заполнять два анкетных листка — особенно один вопрос: причины вступления в коммунистическую партию?..