Сердца четырех
Шрифт:
– Вот так, – Ребров вставил пробку на место и запер, – теперь можно и шампанского…
Штаубе откупорил бутылку, наполнил четыре бокала.
– Первый раз в жизни Новый год не отмечала, – Ольга взяла бокал, посмотрела сквозь него на свечи.
– И я! – Сережа отпил из бокала.
– Поздравляю, друзья, – устало улыбнулся Ребров, – теперь у нас есть жидкая мать.
– И с Новым годом.
– Ура!
Они чокнулись и выпили.
– Кто будет баранину? – спросила Ольга.
Сережа и Штаубе подняли руки.
– А я пожалуй
– Иди, Витя. Ты бледненький, устало выглядишь.
– Переволновались, поди?
– Да… как-то все вместе. И сердце покалывает, – он взял мандарин, посмотрел на него и положил на место. – Жидкую мать – в малый подвал. И всем спокойной ночи.
Он вышел.
– Ребят, пойдемте в каминную, – предложила Ольга, – а то здесь прохладно. На огне баранину согреем, на шкурах поваляемся.
– Идея не плоха, – Штаубе налил шампанского, – только я сперва жидкую мать отнесу.
– Осилите один?
– Я, голубушка, вас могу до вахты донести и обратно! – обиженно воскликнул Штаубе.
– Правда? – улыбнулась Ольга.
Штаубе швырнул в огонь кость, облизал пальцы и потянулся к бутылке с водкой:
– Оленька… еще по одной.
– Мы не против, – Ольга лежала на медвежьей шкуре и ела грушу. Сережа спал на диване укрытый пледом.
– Этих людей тоже надо понять, – Штаубе передал Ольге рюмку, – что ж это – работали честно, перевыполняли план, жили впроголодь, защищали Родину, а потом им говорят: ваша жизнь, балбесы, – ошибка, вы не светлое будущее строили, а хуевый сталинский лагерек, который называется Союз Советских Социалистических Республик! С чем вас, ебена мать, и поздравляют благодарные потомки!
Он рыгнул, выпил, вытер губы полотенцем.
– Не знаю, – Ольга выпила, откусила от груши, – мне Инка Бесяева рассказывала, как ее с двумя подругами на цековскую дату возили и чем это кончилось.
– Чем?
– Трупом. Старший тренер «Спартака» по гимнастике взял свою любовницу – Инночку и двух ее подружек. И на дачу к зав. отделом ЦК. Там еще был зам. Тяжельникова и какой-то хуй из ЦК ВЛКСМ. Выпили, закусили, потом в баньку. Стали трахаться. И этот хуй комсомольский захлебнул девчонку спермой. Насмерть. А потом…
– Сриз форпи на ященковое! Есть партаппаратчики, а есть рядовые коммунисты, хули тут неясного! Ельцин же тоже был коммунистом!
– А мне Ельцин не нравится. У него лицо тяжелое какое-то…
– Главное, чтоб человек дело делал. Для честного коммуниста это значит – думать о нуждах народа, помогать налаживать производство, заботиться о неимущих. А для партаппаратчика главное – карьера, масть, подхалимаж! Он, пиздюк, готов начальству в жопу червем вползти и через рот вылезти! Таких надо давить, как гнид. А честный коммунист никому не помеха. Даже собственникам.
– У меня папаша был честным коммунистом, – Ольга размяла папиросу, закурила, – все воевал с партначальством. Два выговора и два инфаркта, – Или вот говорят: Сталин, Сталин! Злодей и убийца. А то, что он аграрную страну превратил в индустриальную – забыли. Культ личности – это правильно, на хуй это нужно. Но дисциплина нашим разъебаям нужна, как хомут для бешеной лошади! Они без дисциплины вон что творят: убивают, поджигают, рэкетируют! Он бы им показал – рэкет! Такой бы, блядь, рэкет устроил, что срали бы и ссали со страху без продыха! В Сибири бы на лесосплаве рэкетировали!
– Мой папаша тоже Сталина уважал, но не за индустриализацию, а за Отечественную войну…
– За войну?! Да за это его живьем сварить и собакам выбросить! Он, гад рябой, армию обезглавил, Тухачевского с Якиром расстрелял, пересажал честных командиров! Такую сволочь, как Мехлиса, приблизил! Позволил немцам в первый день всю авиацию разбомбить на хуй!
Ольга вздрогнула, папироса выпала из ее пальцев. Она закрыла лицо руками и всхлипнула.
– Что? Что такое? – наклонился к ней Штаубе.
– Не хочу я… не хочу… жуок… – простонала она.
– Да бросьте вы, – он положил ей руку на плечо, – вам – и бояться?
– Я не боюсь! Я не хочу, чтобы Нина!
Штаубе вздохнул, поднял папиросу и бросил в огонь:
– Ольга Владимировна, Нина человек подготовленный. Соколов-то не лучше, правда?
– Я не хочу… не хочу! – всхлипывала Ольга.
– Жуок не вчера придумали, что ж теперь мучиться? Выпейте-ка лучше, да гоните тоску-печаль. Нам без анестезии нельзя.
Он разлил остатки водки по рюмкам, приложил горлышко бутылки к губам и подул. Бутылка отозвалась протяжным звуком.
Неделя прошла в подготовке к Делу №3. 8 января в 9.12 утра все собрались в кабинете Реброва.
– Попрошу всех перевести часы, – сказал Ребров, – сейчас 11 часов 28 минут.
Он подождал, пока Штаубе, Сережа и Ольга переводили стрелки ручных часов, и продолжил:
– Итак, Дело №3. От его исхода зависит наше будущее. Оступиться мы не имеем права. А также не имеем права на малодушие, нерешительность, непрофессионализм. В 12.10 мы входим в министерство. В 12.30 мы должны выйти из него с готовым результатом. В 12.45 – завод. Дальнейший график времени зависит от обстоятельств. Вопросы есть?
– Можно я понесу? – спросил Сережа.
– Нельзя, – Ребров встал. – Ну, двинулись.
– С Богом, – пробормотал Штаубе.
Они спустились вниз, оделись и вышли из дома.
– Опять подтаяло, – Ольга сощурилась на тусклое солнце.
– Щас бы пухляка закатать, – сказал Сережа.
– Пухляки… все впереди… – рассеянно произнес Штаубе.
Они сели в машину и поехали. В 12.02 Ребров свернул с Садового кольца на Малую Бронную, въехал во двор дома №8 и заглушил мотор.
– Генрих Иваныч, вы третий, – сказал Ребров, забирая у Штаубе дипломат.