Сердца четырех
Шрифт:
– Не может быть.
– Еще как может, дорогой мой. А рядом толстенная папка с документацией: отчеты, таблицы, графики.
– И вы сожгли?
– Конечно!
Ребров взял папиросу, закурил.
– Мой отец покойный говорил: пляши на крыше, да знай край. В нашем деле, Генрих Иваныч, края нет, а есть ямы. И надо стараться их замечать вовремя. А для этого необходимо многое уметь. Я прочел вам этот документ не для того, чтобы напугать, а по делу. 7 января переносится на 31 декабря не потому что на раскладке выпал промежуток, а из-за знедо. Только из-за знедо.
– По-моему, мы это давно все поняли, – зевнула Ольга. – Я давно понялa.
– И я! – захлопал по коленкам Сережа. – Я про Дениса все вспомню! Клянусь, честное пионерское!
– Не хвастайся раньше времени! – махнул на него Штаубе, встал, скрипя протезом, подошел к окну. – Знаете, Виктор Валентиныч, я внимательно прочел книги, касающиеся Анны Ахматовой.
– Те, что я вам дал?
– Да. Те самые… – Штаубе вздохнул, оперся на палку, – прочел и понял, что Анна Андреевна Ахматова нам совершенно не подходит.
– Почему?
– Потому что… – Штаубе помолчал, качая головой, потом вдруг стукнул палкой по полу, – да потому что… это же, Господи! Как так можно?! Что это?! Почему снова мерзость?! Гадость?! Я не могу таких, не могу… гадина! Гадина! И вы мне подкладываете! Это же не люди! Гадина! Гадина! Тварь! Они… они, такие могут крючьями рвать!
– Что… что такое? – непонимающе нахмурился Ребров.
– Да ничего такого! Просто надо быть порядочным человеком, а не сволочью! Я их ненавижу! Я б без пощады вешал! Чтоб так продавать! Так гадить людям! Я б их жарил живьем, а потом свиньям скармливал! Срал бы им в рожу!
– Что вы мелете?
– Я не мелю! Я повидал на своем веку! Я видел как детей – за ноги и об березу! Я видел, как женщин вешали! Как трактор по трупам ехал! Для меня, друзья любезные, такие понятия как добропорядочность, как… да, да! Не пустой звук! Я знаю, что такое невинная душа!
– Про нитку? – спросил Сережа.
– Твари! Гады! Мрази помойные! Я бы размазал по стенам! Я б свинцом глотки заливал!
– Остановитесь! Стоп! – Ребров хлопнул ладонью по столу.
– Объясните нам толком, откуда вы все это взяли? Как вы читали норп?
– Глазами! Вот этими! 73, 18, 61, 22! Черным по белому!
– 78, 18, 61, 22, – проговорил Ребров.
– Как 78?! 73, а не 78!
– 78, а не 73. Опечатка.
– Как опечатка?
– Ну, наверно, матрицу не промазали как следует и 8 отпечаталось как 3.
– Еби твою! Вы точно знаете, что 78?
– Сто процентов, Генрих Иваныч.
– Тьфу, еб твою! – Штаубе плюнул.
– Да. 78, 18, 61, 22, – Ребров загасят окурок в пепельнице. – Анна Андреевна Ахматова – великая русская поэтесса, честная, глубоко порядочная женщина, пронесшая сквозь страшные годы большевизма свою чистую душу, совершившая гражданский подвиг, прославившая русскую интеллигенцию. Россия никогда не забудет этого. Вот так. А теперь о делах текущих, – он снял с полки стакан с водой, в которой плавала головка. – Экспонат, так сказать, дозрел: края взлохмачены, изменение цвета, и так далее. Ольга Владимировна, возьмите чистую тарелку, нарежьте головку тононьше, как грибы режут, положите на тарелку – и в духовку на самый слабый огонь. Самый слабый. Дверцу откройте, чтоб не жарилось, а сохло. Как только подсохнет, возьмите вот эту ступку, разотрите в порошок. Потом зовите меня. Все ясно?
– Все, – кивнула Ольга. – Генрих Иваныч, мне вам сегодня перевязку делать.
– А я забыл совсем! – усмехнулся Штаубе. – Вот что значит – не болит.
– Теперь. Мясорубка и соковыжималка? – спросил Ребров.
– Так мы ж с вами вместе третьего дня проверяли. Все работает.
– А елка у нас будет? – спросил Сережа.
– Вот ты и займись. Возьми пилу, спили неподалеку. Только небольшую.
– Это как?
– С тебя. А Ольга Владимировна установить поможет.
– Витя, у нас всего одна бутылка шампанского.
– Хватит, – Ребров положил перед собой кипу скрепленных скоросшивателем бумаг. – Завтра в 12 раскладка. Последняя в этом году. Прошу это помнить. А теперь все свободны.
31 декабря в одиннадцатом часу вечера машина Реброва въехала на территорию дачи и остановилась, сигналя. Дверь в доме отворилась, Ребров сбежал по ступенькам, по расчищенной дорожке пошел к машине. На нем была темно-синяя тройка, в руках он держал розы. Из машины вышли Ольга, Сережа и пожилая женщина в старомодном зимнем пальто.
– Витенька! – произнесла она.
– Мама! – Ребров подошел, обнял и стал целовать ее. – Милая… наконец-то… это тебе.
– Господи! Розы зимой… а я опоздала!
– Пустяки, мама. У нас все готово.
– Поезд опоздал на час, – сказала Ольга, вынимая из багажника сумку, – мы с Александрой Олеговной чуть не разминулись.
– Да, да! – засмеялась старушка. – У меня без приключений не обходится! Ну, слава Богу! Витенька, что же ты совсем раздетый? Голубчик, ты простудишься.
– Пустяки, мама. Пойдем, стол давно накрыт.
Они направились к дому.
– Ах, как у вас славно! – вздохнула Александра Олеговна.
– Какой лес, какая тишь. После этих поездов… вообрази, мне даже чая не дали!
– Главное – доехала. Как самочувствие?
– Прекрасно, прекрасно, Витенька. Я так счастлива! У тебя такие милые друзья, Оленька, Сережа… ах, какой дом!
Они поднялись по ступенькам, вошли в прихожую.
– Когда же это все построили? До войны?
– В 49-м, мама, – Ребров помог ей снять пальто.
Вошел Штаубе во фраке.
– Мама, познакомься пожалуйста: Штаубе Генрих Иванович.
– С приездом Александра Олеговна! – Штаубе поцеловал ее руку.
– Спасибо, Генрих Иванович! Очень приятно с вами познакомиться, Витя мне писал о вас.
– А сколько я о вас слышал! – улыбался Штаубе, держа ее руку.
– Дня не пройдет, чтоб Виктор Валентинович о маме не вспомнил!
– Вспоминать-то вспоминал, но письмами не баловал! – Александра Олеговна погрозила Реброву пальцем. – Раз в месяц, не чаще!
– Каюсь, каюсь, – склонил голову Ребров.