Сердце Бонивура
Шрифт:
Колодяжный, стоявший возле, досадливо крякнул, сжав руку в кулак.
— В старой армии нас учили, что присягу да приказ надо выполнять, о животе своём не думая. Аж вот как! Сам погибай — приказ не нарушь. Сам погибай — товарища выручай…
Партизаны переглядывались, смотря то на Чекерду, то на носилки с Олесько. Тот повернул к ним голову с тоскливым, остановившимся от боли взором и посиневшими губами.
— Сам я… один… виноват. На себя надёжу имел…
Виталий спросил Чекерду и других:
— Что же с тобой сделать надо?
Кум Колодяжного Лебеда раздосадован был не менее
— Куды полетел? Отличиться охота была? Наша отличка — японцев прогнать общими силами. А ты в одиночку решил. Не дело. Я так думаю: пусть это урок другим будет. А Колька пусть о товарище брошенном помнит. Ну, а… будет бой, пущай первым себя окажет…
Кавалеристам белых удалось уйти из села, потеряв только трех убитыми. Они оставили снаряжение, боеприпасы.
Когда Виталий и партизаны вернулись с берега, таща носилки с Олесько, они увидели у школы на завалинке Нину. Напротив сидел на траве, стыдливо закрывая рукой прореху, рыжеусый постоялец Верхотуровых. В одном исподнем, трясясь мелкой дрожью, перепуганный до полусмерти, он не спускал глаз с револьвера, лежавшего на коленях Нины. Мальчишки и бабы окружали эту группу, насмешливо перекидываясь шутками. Но и толпа, и все окружающие, видимо, не существовали для рыжеусого, со страхом ловившего малейшее движение Нины.
— Это что за птица? — спросил Топорков.
Рыжеусый тотчас же вскочил, по тону заключив, что подошёл старший.
— Это тётенька в плен нашего постояльца взяла! — выпалил Вовка, своим криком всполошивший все село. — А я ей помогал!
— Совсем было на лошадь взгромоздился, — рассмеялась Нина, — да та зауросила. Мы с Вовкой тут его и зацапали!
Вовка закивал усердно головой. Рыжеусый, прикрывая ширинку то одной, то другой рукой, поклонился и сказал заискивающе:
— Я извиняюсь… Я, так сказать, лицо не воюющее.
— А наган-то в руках держал, когда через огороды пулял? — азартно спросил Вовка Верхотуров.
Виталий с любопытством посмотрел на рыжеусого. Тот, забегав глазами, объяснил:
— Это казённое имущество-с… Как, значит, тут шум вышел, я и схватился за него, будь он неладен! Я же, сами видите, бросил его… Вот мадам, извиняюсь, товарищ партизан, и подняли-с.
— Стрелял! — сказала Нина, крутнув барабан револьвера. — Ствол закопчённый, и трех патронов нет.
— А вы видели-с? — живо обернулся рыжеусый к Нине. — А коли нет, и утверждать нечего. На что мне стрелять? Кто-нибудь из конных… А я человек не военный. Даже фельдшер… Вот и у крестьян спросите. У меня и фамилия — Кузнецов! — к чему-то сказал он.
В толпе раздались смешки, но тотчас же несколько голосов подтвердили, что Кузнецов в самом деле фельдшер. Услышав это, Топорков радостно встрепенулся: его весьма заботило, что отряд был лишён медицинской помощи. Он многозначительно взглянул на Виталия. Но тут Колодяжный приступил к Кузнецову.
— Ты-ка чего же побежал тогда? — спросил он.
Фельдшер не сразу ответил на этот вопрос, пожевал губами и вдруг совсем простодушно сказал:
— Страха ради иудейска.
— Оставить его, что ли? — тихо вымолвил Топорков, обращаясь к Виталию. — Пущай пользует. Олесько, смотри-ка, обихаживать надо. Не ровен час ещё прибавятся раненые.
Кузнецов показался Топоркову безобидным человеком. По его мнению, человек этот, сдавшийся женщине и подростку, не мог никому причинить вреда. К тому же невозможность оказать помощь раненому Олесько угнетала его.
Виталий обратился к крестьянам.
— Над народом издевался? — спросил он.
Рыжеусый впился глазами в лица крестьян. Старик Верхотуров, огладив бородёнку, сказал:
— Не очень, конечно. Бывало, покрикивал, а чтобы шибко чего сробить — такого не было!
Кузнецов шумно перевёл дыхание. Верхотуров, плюнув, добавил:
— Хату мою, правда, заразил… дух с него тяжёлый идёт!
В толпе захохотали. Верхотуров смущённо поглядел на смеющихся крестьян.
— Ну, да это к политике не касаемо… брюхо, вишь, у него больное…
Кузнецов не обратил внимания на замечание Верхотурова; он обратился к Топоркову, обострившимся чутьём поняв, что тот не желает ему зла.
— Сами видите! — сказал он. — Силком заставили служить. Хватают сейчас налево и направо. А меня из Ольгинского уезда взяли. Мечтал уйти, как только обстоятельства позволят. Вот и случай вышел. А я вам пользу принесу, видит бог!
Топорков так обрадовался, что теперь у него будет своя «медицина», что Виталий не стал омрачать радость командира. Рыжеусого отпустили. Топорков пригрозил поставить его к стенке, если он будет «вилять». Кузнецов благодарил, кланялся, незаметно пустил в ход слово «товарищ» и осмелел, почувствовав, что опасность миновала. Он попросил разрешения удалиться. Тут старик Верхотуров поспешно закричал, опять насмешив всех, чтобы Кузнецов убирался из его избы: его «с души воротит» от Кузнецова.
Топорков распорядился отвести фельдшеру отдельную хату и устроить там околоток. Кузнецов побежал в избу. В комнате он вздохнул свободно, открыл рубаху на груди, со злостью посмотрел на себя и проворчал сквозь зубы «Треклятый!» На груди его был вытатуирован двуглавый орёл. Кузнецов оделся, собрал вещи и рысцой побежал к назначенному дому. Напоследок он несколько раз пожал руку Верхотурову и его дочерям, повторяя, что он бесконечно благодарен за ласку и привет. Старик сердито сказал в виде напутствия:
— Иди уж, иди!
Просторную избу, где стояли белые кавалеристы, заняли под лазарет. Штаб отряда разместился в школе. Там же приютились Виталий, Топорков и Нина.
— Ну вот, мы и зажили по-людски! — сказал Топорков, обводя сияющим взором стены, потолок, окна, полы нового жилья, которое за час крестьянки привели в порядок, вымыли, вычистили.
— Господи, как я рада крыше над головой! — от души сказала Нина.
Шестого сентября белые открыли военные действия. Эшелон за эшелоном шли к северу. Дитерихс лихорадочно гнал людей, пушки, снаряды к фронту. Верил ли генерал в успех своей затеи? С настойчивостью маньяка он не переставал твердить: «Земля и бог, народ и право — вот наше оружие! Вперёд, господа, на Москву!»