Сердце Бонивура
Шрифт:
И дядя Коля благословил на дело свою невидимую армию.
Наседкино было расположено в удобном месте.
Шоссе, соединявшее Никольск-Уссурийский с Владивостоком, просматривалось с невысоких холмов, окружавших село. Железная дорога проходила в десяти верстах южнее села. А в одиннадцати верстах был железнодорожный мостик. Повредив его, можно было нарушить сообщение на этом участке пути. Место указал Любанский.
Подвижной отряд партизан на конях подошёл к селу на рассвете. Мёртвая тишина стояла в этот
Из избы напротив выскочил Вовка Верхотуров. Справив малую нужду, он остановился, рассматривая партизан слипавшимися глазами. Не надо было спрашивать, кто такие эти люди, опоясанные ремнями, с винтовками и гранатами у пояса: своим видом они сказали Вовке все. Сон мгновенно слетел с него. Обрадованный, он принялся барабанить в окна своей избы и закричал что есть силы:
— Мамка! Степанида! Батенька! Наши пришли!
— Замолчи ты, чертёнок — цыкнул на него Панцырня. — Эко, глотку разинул… Сыпь домой, а то я тебя!
Парнишка побежал в избу. В это время из одного окна выглянул какой-то рыжеусый мужчина. Разглядев партизан, он тотчас же скрылся. В другом окне показались головы двух девушек; потом, растолкав их, выглянул старик Верхотуров. А через минуту, уже в штанах и сапогах на босу ногу, выскочил опять Вовка.
— Вы белых ищите? — закричал он через улицу.
Старшая из девушек, выглядывавших из окна, низким голосом крикнула:
— Да у нас один проживает. Идите сюда! — махнула она рукой. — Я пока его попридержу! — И голова её скрылась из окна.
Выскочил на улицу и старик Жилин, придерживая рукой расстёгнутый воротник рубахи, обнаживший покрытую седыми волосами грудь.
Партизаны разделились на несколько групп.
Жилин сказал:
— У Верхотуровых, напротив, один живёт.
Оттуда выскочила девушка, что обещала придержать белого. Басистым голосом она сказала:
— Удул, черт плешивый!.. Эво-он, через огороды чешет!
На задах мелькала белая фигура.
…Нина, кивнув двум партизанам, бросилась догонять беглеца, вслед за ним перескакивая через прясла.
Но уже кто-то кричал истошным голосом на другом конце деревни. Заржали кони. Какие-то фигуры замаячили в пролёте улицы. Хлопнул выстрел, другой, затем пошла стрельба пачками.
Тотчас же зашевелилось все село. То в одном, то в другом доме открывались окна, в них появлялись растрёпанные со сна крестьяне. С изумленнно-вопросительным выражением они оглядывали улицу и вслед за тем выскакивали, на ходу натягивая одежду.
— Прячьтесь! — кричал Виталий. — Заденет! Не слышите разве, стрельба идёт!
— А-а! Своя не тронет, чужая отскочит! — ответила Верхотурова басом и степенной походкой пошла по направлению выстрелов.
Туда же устремилось и все население деревни, разбуженное неожиданной суматохой. Так надоели белые сельчанам, что, не боясь случайностей, побежали они, чтобы видеть, как партизаны заберут белых в плен.
Рыжеусый, однако, успел предупредить кавалеристов. В чем попало белые вскакивали на коней и, нещадно хлеща, гнали их за поскотину. Коновязь стояла неподалёку от избы Наседкиных, знакомой Виталию. Трое кавалеристов засели за избой и открыли стрельбу. Остальные выводили коней. Одного подстрелил Панцырня. Но момент был упущен. Кавалеристы уходили врассыпную. Гикая на коней, помчался за ними десяток партизан. Топорков морщился:
— Черт возьми! Один оголец всю музыку испортил!
— Ничего, у брода их задержат Олесько с Чекердой! — сказал Виталий. — Там полк можно остановить, коли на шоссе пойдут.
На рысях партизаны погнали коней вслед.
Брод, однако, пустовал.
Размётанные камни, ещё не успевшие обсохнуть, и вырванная копытами трава были свидетелями того, как летели через брод обезумевшие кони, нахлестываемые нагайками. Полусотня ушла на шоссе.
А по траве, вскопыченной лошадьми, ползал Олесько. Он пытался встать, опираясь о землю руками, плевался кровью и хрипел. Глаза его с бешеной злобой были устремлены на другой берег. Винтовка с прикладом, разбитым в щепы, валялась неподалёку.
Партизаны бросились к Олесько.
— Что случилось, сынок? — спросил Топорков.
Едва слышно парень отвечал:
— Как они показались, я бросился наперерез. «Не уйдёте, говорю… гады!» Сбили с ног, смяли. Вот.
— Да ты почто не стрелял? — со злостью, которой не могла смягчить и жалость к Олесько, закричал Топорков.
— Зачем же ты выскочил из засады? — спросил и Виталий, поглядывая на укромное место, которое он сам выбирал для засады.
— Злоба… меня… обуяла. Думаю: покрошу гадов… своими руками.
— А где Чекерда? Он же тебя страховал?
— Ушёл… Говорит: «Перебьют всех… и руки не приложишь!» Да и я бы… коли не подскакали бы…
Колодяжный глухо сказал:
— Старикам бы тут стоять.
Виталий оглянулся, ища глазами Чекерду. Но тот уже и сам подошёл к Олесько. Он со страхом смотрел на то, как тужится парень говорить, но каждое слово выталкивает у него изо рта алую кровь в пузырьках пены.
— Лёгкие порвали! — сказал Лебеда, который принялся было перевязывать Олесько. — Ишь, руда с пузырьками.
Виталий смотрел на Чекерду. Поражённый страданиями Олесько, виня себя в этом, парень готов был принять любое наказание.
Олесько положили на устроенные из тальника носилки.
— Ты понимаешь, Чекерда, что ты наделал? — спросил Виталий. — Вы получили приказ перенять белых на броде и не допустить их переправы?
Чекерда, не отрывавший глаз от тёмных пятен, окрасивших траву и камни на том месте, где ползал Олесько, тихо сказал:
— Получили.
— А вышло что? Один в село побежал — как бы, видишь, без него не кончили войну! Второй одной злобой хотел врагов взять. Приказу, значит, грош цена? Так как же ты думаешь против белых воевать? Скажи мне!