Сердце крысы
Шрифт:
Наши профессора перестроились на марше, так спешили не опоздать! Теперь они всё с тем же рвением вбивали в головы юного поколения новый комплекс идей – «хамократии и демонизма». А на простом народном диалекте это означало – всякая чертовщина и дерьмо…
В школах стали практиковать обучение во сне или – по телевизору. И значительная часть стаи не замедлила впасть в дремучее невежество и духовную спячку. Даже самые продвинутые бизнесмены и вумены не могли прочесть, пусть хотя бы из-под палки, лист формата А4, не то что – написать на нём…
Пасюк, видя всё это, впал в жестокую ностальгию
Не забывайте – он был, возможно, последним рыцарем веры, он был настоящим героем, и это совсем не то, что стали понимать под героизмом потом. Романтический, демонический или трагический герой – это совсем другое. Они есть и сейчас и были всегда, но он был героем веры, возможно, её последним рыцарем. А это – образец, прежде всего, бесконечного самоотречения. И главное отличие этого вида героизма от всех других в том, что он сам вовсе не признавал своего героизма, поскольку речь шла о его отношении к вере. Отсюда и вытекло – Пасюк был одинок, он был обречен на одиночество, и разве могло быть иначе? Вере он отдавал всего себя, целиком и полностью, в этом смысле он уже был духом, но не живым существом из плоти и крови.
…Когда стая, третий день бежавшая по полю и порядком выбившаяся из сил, устроилась на короткий отдых, к вожаку подошел молодой самец по имени Дарли. Он был известен своим гордым нравом и не в меру независимыми суждениями даже среди пасюков, ну очень гордых крыс, и, если бы не хромоножие, он вполне бы мог претендовать на роль вожака стаи – физического развития он был отменного.
– Послушай, – сказал он резко и достаточно жестко, однако выдерживая вежливые интонации. – Отчего бы тебе, наимудрейший, в столь ответственный час нашей жизни не отказаться вовсе от полномочий диктатора?
– Что?
Шерсть на спине вожака встала дыбом.
– …и не ввести коллегиальное правление?
– ???
– …хотя бы на время!
Он вскинул хвост и с бешеной силой щелкнул им по густой зеленой траве. Никто! Никто не осмеливался его поучать!
Тут бы дерзкому и пришел конец, если бы не смелый, полный благородства взгляд его фиалковых глаз.
Вожак заколебался.
– Что ж, я не убью тебя за наглость и грубое нарушение служебной этики, – глухо прорычал он, невольно отводя взгляд от своего безумного виз-а-ви. – Я не убью тебя на месте, как опасного государственного преступника. Мы будем с тобой честно драться, ведь мы – старые друзья. Ведь мы и вправду были дружны с тобой когда-то?
Он говорил проникновенно, щуря красные от ветра глаза и наклонив голову набок. Дарли молчал, не ожидая такого оборота дела. Однако вожак уже принял боевую позу и Дарли ответил:
– Я принимаю твой вызов.
И вот они, на виду у всей стаи, сошлись в кровавой схватке, исходом которой должна стать смерть одного из них.
– Согласись добровольно покинуть Стаю – и я дарую тебе жизнь, – шепнул вожак, когда их морды сблизились.
Однако, сказав это, он во второй раз ощутил некое смятение и беспокойство в своей душе и даже что-то похожее на приступ жалости к этой неумной и очень дерзкой крысе.
– Никогда!
В следующее мгновение он уже лежал на земле, сраженный метким ударом большой треугольной головы под дых…
Когда Дарли пришел в себя, поблизости уже не было крыс. Да, стая ушла! И его оставили одного…
Вполне осознав эту ужасную новость, раненая крыса попыталась вскочить на ноги, но тут же приступ острой боли свалил её наземь. Дарли рухнул, как подкошеный – хромая нога была перекушена мощной челюстью вожака чуть повыше колена.
Впервые в жизни Дарли плакал. Он горько плакал, и слезы обильно стекали по испачканной в земле и крови бурой шкурке, щедро орошая примятую во время боя траву. Он лег на землю мордой, и щека его ощутила приятную прохладу.
Немного успокоившись, он сел. У ног его ползали букашки и стрекотала саранча, но он их совершенно не замечал, целиком поглощенный своим непомерным горем.
Его бросили! Стая от него отказалась!
Прошло ещё немного времени, и, когда все слезы были выплаканы, он внимательно оглядел местность. Рядом с ним высилась довольно высокая горка слегка придушенных кузнечиков, а чуть поодаль стояла банка из-под свиной тушенки, до краев наполненная водой. Дарли принялся лакать из банки – вода была свежая, наверное, из родника. Есть ему не хотелось.
Потом он стал смотреть до боли в глазах на багряную полосу заката, и ему показалось, что он видит уменьшающуюся точку – это уходила стая!?
Сердце его рвалось на части, но оскорбленное самолюбие не позволяло с тоской думать о сородичах. Пусть уходят, пусть… А он здесь умрет, прямо на этом месте!
Подумавши так, он лег на живот, спрятал голову под себя, хвостом обвил круглое туловище и кончик взял в пасть. Так и лежал до самой ночи – упругим бурым комком.
Потом уснул – забылся тяжелым, бредовым сном…
Но прошли сутки, и молодое желание жить взяло верх над его пессимизмом. Ведь Дарли в сущности был совсем ещё молодой крысой!
К тому же, он был неисправимый пессимист.
Минула неделя, и рана на ноге стала затягиваться. А ещё через пару дней он уже смог кое-как ковылять, правда, ещё больше хромая на левую ногу.
Он шел по пустынному полю, на котором буйством первой зелени колыхались молодые посевы, и думал о том, как часто уязвленные души пытаются лишить себя жизни с той лишь целью, чтобы отомстить своим обидчикам. Хотя бы в своей памяти!
Но здесь, в чистом поле, он стремительно становился прагматиком. И рассуждал теперь так: о его смерти стая, вероятнее всего, никогда не узнает, и это слишком дорогое удовольствие – умирать кому-либо назло, тем более что это зло будет существовать только в его воображении.
От этой свежей мысли он страшно развеселился и даже подпрыгнул высоко над землей, несмотря на больную ногу.
Место, куда он выбрел на третьи сутки, сначала ему совершенно не понравилось. Это была небольшая река, медно-красное русло которой казалось ей непомерно велико. Бледные, в буро-желтых прожилках, стенки русла, слоившиеся по обе стороны, потрескались от жгучих лучей белесого солнца и покрылись кое-где неровной коркой грязноватых соляных осадков.