Сердце не камень
Шрифт:
Ераст. Хорошо, у кого жива родительница; а коли с детства кто сиротой остался.
Вера Филипповна. Что ж, божья воля.
Ераст. Это точно-с. Но разве другая женщина не может быть вместо матери-с?
Вера Филипповна. Никогда, Ераст, никогда!
Ераст. Нет, может-с. Положим так, что в ней любви такой уж не будет; да это ничего-с. Вы извольте понять, что такое сирота с малых лет. Ласки не видишь, никто тебя не пожалеет, а ведь горе-то частое. Каково сидеть одному в углу да кулаком слезы утирать? Плачешь, а на душе не легче, а все тяжелей становится. Есть ли на свете горчее сиротских слез? А коли есть к кому прийти с горем-то, так совсем другое дело: приляжешь на грудь с слезами-то, и она над тобою заплачет, вот сразу и легче, вот и конец горю.
Вера Филипповна. Правда твоя, правда. Присядь, Ераст.
Ераст. Нет, зачем же-с! Да мне ни серебра, ни золота, никаких сокровищ ка свете не надо, только б ласку видеть да жалел бы меня кто-нибудь. Вот теперь ваш подарок, конечно, я очень чувствую; а ведь для души тут ничего нет-с. Для меня только ласковое слово, совет, наставление для жизни в тысячу раз дороже всяких подарков. А ежели пожалеть, утешить в горе, заплакать вместе… об таких предметах зачем и мечтать! Потому этого никогда не дождешься…
Вера Филипповна. Отчего ж не дождешься? Ведь уж я плачу, Ераст!
Ераст. Это для меня сверх всякого ожидания. Такое счастье, что уж я и не знаю, как его оценить и чему приписать! Все-таки по крайности позвольте хоть ручку поцеловать.
Вера Филипповна (задумчиво). Не надо, мой друг; ты знаешь, что я не люблю.
Ераст. Вы сами изволили говорить, что у матери следует руки целовать, а вы для меня гораздо дороже-с. Потому мать – это дело даже довольно обыкновенное, у всякого она есть; а чтоб посторонняя женщина такие чувства имела – это, по нынешним временам, невозмо-кно и встретить. Не обижайте, позвольте ручку!
Вера Филипповна. Ну, изволь, мой дружок. Только, пожалуйста, чтоб уж никогда…
Ераст (целуя руку). Как никогда, как никогда, помилуйте! Подняли меня до небес и опять приказываете мне взять оборот на старое положение. Я так осмеливался думать, что не последний раз я от вас такое утешение в своих горестях имею.
Вера Филипповна. Да я, дружок, только насчет поцелуев-то; а побеседовать с тобой, посоветовать что, потужить вместе я, пожалуй, и вперед не откажусь.
Ераст. Только того-с и жаждет душа моя.
Вера Филипповна. Что ж, отчего же! Тут дурного ничего нет.
Ераст. Окромя хорошего, ничего нет-с. Но при всем том я от вас отойду подальше; потому Аполлинария Панфиловна сюда приближается. (Уходит.)
Входит Аполлинария Панфиловна.
Вера Филипповна и Аполлинария Панфиловна.
Вера Филипповна. Воротились?
Аполлинария Панфиловна. Затолковалась с одной знакомой. А вы все еще тут сидели?
Вера Филипповна. Да, отдыхаю. Хорошо здесь воздухом-то подышать; еще поспею, служба долгая, часов до десяти.
Аполлинария Панфиловна. Да, да, конечно, на вольном воздухе… то дома-то, в четырех стенах сидеть! Проводить есть кому, так что ж вам! Не то что до десяти часов, хоть до полуночи оставайтесь.
Вера Филипповна. Я без провожатых, одна езжу.
Аполлинария Панфиловна. А словно как я тут вашего приказчика, Ераста, видела.
Вера Филипповна. Да, и я видела; так ведь он тоже помолиться пришел, а совсем не для проводов; он сам по себе, а я сама по себе.
Аполлинария Панфиловна. Да, конечно. Хороший он человек, солидный, скромный такой.
Вера Филипповна. Не знаю я их, приказчиков-то, да и вижу их очень редко. Какие они там, уж это не мое дело, это Потап Потапыч знает.
Аполлинария Панфиловна. Хороший человек, хороший: не болтун, не похвастает, женщину не опозорит, которая к нему снисходительность имеет, уж хоть умрет, а промолчит. Другие ведь такие охальники, чего и нет, наговорят; а этот хоть бы что и было, так режь его, не выдаст. Оно и дорого для нас, для женщин-то.
Вера Филипповна. Не понимаю я, что вы говорите.
Аполлинария Панфиловна. Да что вы, Вера Филипповна; что тут такого непонятного! Разумеется, скромный мужчина гораздо приятнее. Другой, знаете, и собой некрасив, а, глядишь, очень хорошая женщина любит. А за что? За скромность. Вот Оленька сама мне проговорилась, а он молчит и виду не подает.
Вера Филипповна. Оленька, говорите вы? Какая Оленька?
Аполлинария Панфиловна. Да Оленька, ваша племянница. Болтушка она; хорошо еще, что такого скромного человека нашла. Попадись она другому, гак уже муж-то давно бы узнал.
Вера Филипповна. Да что вы говорите! Может ли быть!
Аполлинария Панфиловна. Да что ж такого мудреного! Эх, матушка Вера Филипповна. Да сплошь да рядом, чему тут удивляться-то!
Вера Филипповна. Нет, я не верю вам, он кажется таким скромным, сиротливым.
Аполлинария Панфиловна. «Кажется». Да мужчина, каким ему нужно, таким он и кажется: где надо быть смирным, он смирен, где надо бойким, он бойкий; где плакать – плачет, где плясать – пляшет. Всякий мужчина коли он не дурак, так плут; а у всякого плута свой расчет. Разини-то повывелись, нынче палец в рот не клади, откусят.
Вера Филипповна. Ах, право, как это неприятно, как неприятно!
Аполлинария Панфиловна. Да вам-то что за дело:Пущай их…