Серебряная лоза
Шрифт:
Хвостатый опустился на лавку напротив старухи, принялся чистить картофелину.
— Ты ведь знаешь, что у Греты будет дитя? — решившись, хмуро спросил он.
— И у тебя будет, — ответила та.
— Да, но... ты слышала, что Грета придумала? Как считаешь, это не опасно?
— Ох, милый, я-то считаю, что это чистой воды безумие. Но она, — подняла палец старая Марта, — умеет быть удивительно упрямой. Послушай, что я скажу. Говорят, в Приют всего два раза за долгие годы приносили полукровок, и оба раза дети не выжили. Их куда-то уносили, говорили,
— А Грета знает?
— Знает, родной, знает. Только верит, что сразу вмешается, отстоит дитя и заберёт. Да кто ж ей позволит! Даже если чудом и повезёт, это станет лишь началом новых бед.
Старая Марта тяжело вздохнула, глядя на огонь.
— Счастье ещё, если дитя пойдёт в твою породу, а будет видна и людская кровь, беда. И ребёнку, и Грете жизни не дадут. И конечно, найдутся те, кто припомнит все старые сплетни. Если ещё дитя будет на неё похоже, совсем плохо. Да и без того не дело одинокой девушке усыновлять хвостатого, а полукровку и подавно.
— Что же делать?
— Ты картошку-то чисти, родной, не то я не успею. С Гретой я говорю, каждый день говорю, только это всё равно что паровоз тянуть в другую сторону, когда он уже набрал ход. Знаешь, может, я и трудную вещь для тебя скажу, да только лучше бы вам отдать дитя на воспитание добрым людям, которые попрекать не станут. И чтобы жили эти люди в каком-нибудь глухом углу. Соседи, может, добрее будут к приёмышу и приютившей его семье, чем к родной матери, запятнанной таким грехом.
Этим ранним утром хвостатый уходил, впервые за долгое время не разбудив Грету для прощания. Боялся, по лицу его она прочтёт все нелёгкие мысли. Он и вправду согласен был со старой Мартой, согласен почти во всём, кроме одного. Как же это — отдать ребёнка чужим людям?
Он ведь тоже уже его почти любил, это неизвестное существо. Хотел увидеть, на кого оно похоже. Хотел бы растить его, обучать всему, что знает сам. Наблюдать за Гретой — она наверняка станет чудесной матерью. Как наяву, хвостатый видел мирные семейные сценки, и когда понял, что это всё не сбудется, стало горько. Слёзы, впрочем, быстро высохли. Ему с самого начала было понятно, что обычное счастье не для него, так к чему жалеть себя? Он пытается выжить, защитить Грету, а теперь сделает всё, чтобы защитить и этого малыша. Даже то, что ему самому причинит боль.
День за днём он думал. Отдать Карлу? Эдгард говорил, тот бросил пить и о Каверзе хлопочет, как о родной. Но характер у Карла был не сахар. Если Каверза, испытавшая в жизни всякое, обзавелась толстой кожей, то как справится младенец? И как справится сам Карл? Может ведь и развернуть такой подарочек с порога, заявив, что у него не приют и одной девчонки ему хватит.
Да и не так далеко живёт Карл. Рано или поздно пойдут слухи, что в его доме появилось дитя-полукровка, доползут до города Пара... Грета ведь умна, она поймёт.
Он просил Марту разузнать, нет ли у кого на примете хороших людей. Та лишь качала головой: в этих краях знакомых у старухи не было, а с кем приятельствовала по работе, те тоже никого не знали. Уж были там сердобольные, стремящиеся найти сиротам хорошие семьи, но если и они не знали того, кто готов взять лишний рот, кто же ещё мог знать?
— А у тебя самого, парень, из родни никого не осталось? — однажды осторожно спросила Марта. — Оно, конечно, не очень-то, чтобы дитя воспитывали хвостатые. Но если тебя такого хорошего вырастили, может, там и о младенце твоём позаботятся?
— Думал я уже, — тяжело ответил Ковар. — Плохо я с ними расстался, и знать обо мне они не хотят. Не простили. Если я им ещё и такое дитя принесу...
— А всё же подумай. Знаешь, все склонны прощать, к тому же родную кровь. Или они из тех, кто невинного ребёнка выбросит помирать?
— Нет, пожалуй, так бы они никогда не поступили. Но тогда они меня и вовсе проклянут.
— А дитя, может быть, спасётся.
Весна перешла в лето, дождливое и холодное. Камни не высыхали, и город, казалось, весь состоял из отражений. Вот он, Ковар, бредёт в тусклом свете фонарей. А вот его вымокший двойник, искривлённый, уродливый, портящий всё, к чему прикасается. Или они уже поменялись местами?
Грета как будто и не видела, что его терзает, или он так наловчился скрывать. Приходил к ней с улыбкой, иногда — с цветами. Странно даже, что после того случая в лавке она их так и не разлюбила. Впрочем, цветы ведь ни в чём не виноваты.
Всё лето она, бедная, просидела взаперти. Нельзя было, чтобы соседи заподозрили, так что для всех она уехала на восток к родным по материнской линии. Грета даже и не знала, есть ли у неё такие родные.
Лишь ночью, когда погода позволяла, они выбирались на крышу. Садились за трубой, где никто не мог бы увидеть. Ковар бережно обнимал Грету и изо всех сил пытался быть счастливым здесь и сейчас, потому что потом, он это знал наверняка, счастья не будет.
Он выслушивал все её фантазии. Все мечты о первых шагах и первом слове. Размышления, на кого больше будет похож малыш, на неё, на него ли. Девочка или мальчик? И какое же дать имя?
Он благодарил ночную тьму за то, что скрывала его лицо, когда становилось совсем уж невыносимо.
— Если будет девочка, может быть, назовём её Мартой? — с улыбкой предложила Грета. — Старая Марта стала мне как родная. Даже больше, порой и родные столько не делают. И имя мне нравится.
— Всё, как ты хочешь, — ответил Ковар, пряча лицо в её волосах.
— Неужели у тебя нет своих пожеланий? — спросила Грета со смехом и лёгкой досадой. — Что это я слышу, согласие с любым моим выбором — или безразличие?
— Имя, что ты предложила, мне тоже нравится. И старая Марта нравится. Если бы ты, к примеру, предложила Брунгильду, или Кресцентию, или Хильдегард, я бы поспорил.
— Вот глупый, да ни за что бы я не предложила такие имена!..
И они смеялись, и Ковар действительно на краткий миг забывал обо всём.
А потом пришла осень.