Серебряное время (сборник)

Булычев Кир

– Ну и?..

– С таксофона на Центральном телеграфе.

– Вы думаете, тут есть связь с делом?

Диомидов пожал плечами.

Генерал выковырнул спичкой окурок из мундштука и вернул разговор в прежнее русло.

– Меня заинтриговало ваше предложение. Но… Эх, если бы мы были уверены…

– Трудно предугадать все. Ведь мы знаем очень мало.

– Вот именно, – вздохнул генерал. – И неизвестно, будем ли знать больше.

– В случае удачи будем, – уверенно произнес Диомидов.

Генерал ничего не сказал. Но его молчание можно было истолковать как согласие. И полковник стал готовиться к задуманной операции. Суть ее заключалась в

том, что Диомидов из пассивного наблюдателя превращался в активного участника игры.

***

Бухвостов лежал в чистенькой уютной палате. Каждый день его навещали ученые и врачи. Были среди них старые и молодые, бородатые и усатые, бледные и краснощекие, в очках, пенсне и без оных. Ему кололи пальцы, отсасывали капельки крови в тонкие стеклянные трубочки, надували на руках какие-то резиновые подушки и заглядывали при этом на циферблат большого градусника. Однажды опутали голову проводами и смотрели, как светилось зеленым окошечко черного ящика. В окошечке прыгали змейки. Бухвостов наблюдал игру змеек и поджимал губы, прислушиваясь к разговорам, которые вели в это время окружавшие его люди. Говорили они на непонятном языке. Старика это раздражало. Кроме того, ему надоело лежать в больнице. Чувствовал он себя здоровым. Спал нормально, никаких снов больше не видел. Краска по руке больше не ползла, остановилась у локтя и даже чуточку побледнела. А дома его ждали неубранная картошка и корова, оставленная на попечении соседки. Бухвостов требовал выписки.

– Дом без призора, – ворчал он, когда кто-нибудь из врачей обращался к нему с вопросом о самочувствии. – Корова там. За ней глаз нужен.

Но мольбы и требования старика оставались без ответа. Ему снова кололи пальцы и снова опутывали голову проводами. Молоденькая сестра почти неотлучно сидела около его койки и следила за стариком внимательными жалостливыми глазами.

– Анюта, – бормотал Бухвостов, когда они оставались вдвоем, – шо они, окаянные, со мной делают? Продукт ведь гибнет, скотина пропадает.

– Нельзя, Петр Иванович, – ласково говорила Анюта. – Вы уж потерпите. Вы сейчас представляете интерес для науки.

– Дура, – сердился старик и отворачивался к стене.

Анюта вздыхала, оправляла одеяло и раскрывала книжку. К характеру Бухвостова она притерпелась и относилась к высказываниям в свой адрес равнодушно. Интересы науки, по мнению Анюты, стояли выше ругани вздорного старика.

Так было и сегодня. Отпустив нелестное замечание по поводу Анютиных умственных способностей, Бухвостов повернулся на бок и замолчал. В палате воцарилась тишина, прерываемая лишь шелестом страниц да сопением старика. Анюта знала, что примерно через полчаса Бухвостов усядется на кровати и начнет шептать молитву и креститься. Молился он ежедневно: утром, после обеда и вечером. Слова были обычные. Старик просил Бога посодействовать ему с выпиской, жаловался на то, что дома пропадает огород, умолял Бога позаботиться о том, чтобы всем врагам рода человеческого было воздано по заслугам, а ему, Бухвостову, вышло бы снисхождение.

– И что это вы, Петр Иванович, все прощения просите? – любопытствовала Анюта.

Старик не удостаивал ее ответом. Ложился на спину и просветленным взглядом изучал потолок. Анюта фыркала и утыкалась в книжку.

Но сегодня на Бухвостова что-то накатило. Может быть, виной этому была осточертевшая палатная тишина, может, еще что-нибудь, только Бухвостов, к изумлению Анюты, вдруг ответил на ее вопрос.

– Ты, Нюрка, дура, – сказал он, поправляя выбившийся из-под больничной пижамы нательный

крестик.

– Это я уже слышала, Петр Иванович, – заметила Анюта. – Вы бы что-нибудь поновее придумали.

– Видение мне было окаянное, – не слушая ее, сказал Бухвостов. – Баба рыжая и ликом будто похожая на кого-то из сродственников. Я вот и смекаю… – Старик замолчал, опасливо огляделся и шепотом закончил: – Не к добру, Нюрка, это.

– Что вы, Петр Иванович, – засмеялась Анюта. – Взрослый человек, а такой суеверный.

– Я вот лежал, Нюрка, и думал, – продолжал Бухвостов, обращаясь словно бы не к Анюте, а к самому себе. – Лежал и думал. Матка моя говорила, что у нас в роду цыганка была. Прадед мой ее из табора украл. Оженился. Дети пошли. А потом, значит, в деревне прознали, что ведьма она. Железо у нее к рукам прилипало. Возьмет, значит, она иголку, а шить не может. Путается иголка в пальцах, будто приклеенная. Из-за нее, богомерзкой на наш род епитимья наложена. Грех, значит, чтобы прадедов отмаливать.

– Ой, как интересно! – округлила глаза Анюта. – А еще что было, Петр Иванович?

– Рыжая она была, Нюрка. Цыганка, а рыжая. С чего бы это, не знаю. Только вот как на духу тебе говорю: приходила она, проклятая, ко мне. В видении, значит… Ох, прости мои прегрешения, Господи! Убери окаянство поганое, – забормотал старик. – Век тебе этого не забуду…

Минут пять Бухвостов размашисто крестился, бормоча все известные ему молитвы. Потом наклонился к Анюте и горячо зашептал:

– Ты, Нюрка, молчи. Не велено про то никому говорить, кроме Бога, да не сдюжил я. Тошно мне стало. Наказал меня Господь за непотребство… А-а-а! – вдруг протяжно завопил он. – Опять… Опять! Дьявола вижу! Нюрка, Нюрка! Гони окаянного!

«Он сошел с ума», – испугалась Анюта. Старик сидел на койке, запрокинув голову, уставясь остекленевшими глазами мимо Анюты, в окно, где качали голыми ветками верхушки деревьев. Он продолжал что-то говорить, но Анюта уже не понимала слов. Она изо всей силы давила кнопку вызова дежурного врача. Она слышала, как где-то внизу заливались звонки, понимала, что делает глупость, но не могла остановиться и все нажимала на кнопку, думая только о том, чтобы кто-нибудь поскорей пришел в палату…

В тот момент, когда дежурный врач встал на пороге, Бухвостов прыгал вокруг помертвевшей Анны и ругал ее за то, что она не может отогнать дьявола, явившегося ему в образе огромной кошки с человеческими руками. Площадная брань летела из его рта в причудливой смеси с цитатами из требника.

– И смех и грех, – пробормотал врач, когда два дюжих санитара, появившиеся из-за его спины, уложили мечущегося Бухвостова на койку. – И смех и грех, – произнес он еще раз, надавливая на поршенек шприца, наполненного сильнодействующим снотворным.

***

– А цыганка была рыжей, – сказал Лагутин в заключение и обвел лукавым взглядом всех сидевших за столом. Академик сердито сверкнул очками и принялся размешивать остывший чай. Пышнотелая блондинка с подведенными глазами зевнула и сказала:

– Я никогда не видела рыжих цыганок.

– Это еще ничего не значит, – заметил художник Винников, катая вилкой по тарелке маринованный грибок. Его холеное длинное лицо не выразило при этом никаких чувств. Однако Маша тихонько фыркнула.

Академик, побренчав ложечкой, спросил:

– А что, собственно, уважаемый Иван Прокофьевич, вы, гм-м… имели в виду, когда… гм-м… сообщали нам эту любопытную сказочку?

– Ничего особенного, – откликнулся Лагутин. – Так, вместо застольного анекдота.