Серебряный остров
Шрифт:
Павел Егорович не случайно поглядывал в окно и прислушивался к завыванию пурги — грызла его забота. В четверг принесли радиограмму: «Двадцать третьего февраля приехать не смогу, задержали дела, ждите двадцать пятого в семнадцать ноль-ноль. Матвеев». Двадцать пятое сегодня, школа ходуном ходит, все готово для встречи со славным земляком, Героем Советского Союза полковником Матвеевым, а дороги перемело, ни одна машина из районного центра не пройдет. Вот бы танк! Но откуда возьмется танк в этой глуши…
И Павел Егорович, зябко запахнув полушубок, снова прильнул к окну. Нет, безнадежно. Не
Заслоняясь рукавицей от больно хлещущего снега и поворачиваясь к ветру боком, Санька вышел со школьного двора, попробовал валенком метровый сугроб, под которым исчезла дорога, присел на корточки, пощупал снег рукой — и плюнул с досады. «Выдает себя таежная жилка, — усмехнулся Павел Егорович. — Охотник так след пробует — давно ли зверь прошел. А что же Саньку интересует? Наст? Неужто в Сохой собрался?»
Павел Егорович много лет проработал в школе и был бы плохим директором и плохим педагогом, если бы не знал, чем живут, о чем думают его ребята.
Сегодняшнюю встречу, рассуждал он, готовил Цырен Булунов. И хотя проводится она от имени музея, всей кропотливой предварительной работой занимался по поручению комсомольского бюро Цырен. Парень чуточку зазнался, задрал нос, в совет музея его не выбрали. Он обиделся, замкнулся, и ребята правильно сделали, что привлекли его к музейным делам. Переписываясь с Матвеевым, готовя газетные вырезки, фотографии и приветствия, выправился Цырен, снова сам собой стал. Смышленый мальчишка, самостоятельный, но с характером. И надо же было случиться — в прошлое воскресенье катался на лыжах у себя в Сохое и подвернул ногу. Фельдшер велел лежать, да где там! Прислал записку, что на встречу обязательно приедет. И вдруг метель, никаких машин! Так что не зря Санька наст щупает, видно, собрался идти в Сохой. Дружба остается дружбой…
Павел Егорович представил себе тропу через перевал: девять крутых, исхлестанных пургой, утонувших в снегу километров. И девять обратно. А если сани тянуть… По Байкалу путь заказан, в такую погоду лед трещит, дыбится, дважды два в трещину угодить. «А сам-то ты как… пошел бы? — спросил он себя и поежился от пробежавшего по спине морозца. — Не вдруг решишься, боязно. Правда, Санька сын охотника, да и сам таежник с малых лет, не заблудится, не замерзнет, это уж точно. А все же выходить в такую метель без крайней надобности… Но так рассуждать нельзя. У них вся жизнь впереди. И если сегодня Санька смалодушничает, струсит — может струсить и завтра».
Надев шапку и на ходу застегивая полушубок, Павел Егорович торопливо сбежал по лестнице, вышел во двор и принялся расчищать дорожку от крыльца к калитке. Тут-то и появился Санька.
— Здравствуйте, Павел Егорович! — прокричал он. — Зря вы это, все равно заметет.
— Здравствуй, Медведев.
— Надолго! Павел Егорович, а вы уверены, что встреча состоится? Дорога-то… ни одной машине не пройти.
— Непременно состоится. Если полковник Матвеев сказал….
И Павел Егорович улыбнулся своей внешне почти неприметной улыбкой. Нагнулся, ухватил горсть снега здоровой левой рукой, подержал на ладони. Забытые морозные иголочки кольнули кожу.
— Знаешь, что мне напомнил этот снег? Вот такая же была пурга, только в степи, а там никаких ориентиров… Значит, говоришь, не стоит разгребать? Пожалуй, и верно, не стоит.
Они остановились у лестницы, голиком счищая с валенок снег.
— Давняя история. В сорок первом это случилось, в начале войны, — продолжал Павел Егорович. — Я учился тогда в военном училище, сразу после школы призвали. Да что мы стоим, заходи, садись к печке, все потеплее… Так вот, в тот день мы ходили на стрельбище. Каждому выдали по шесть патронов. Лег я в снег, отстрелялся, собрал гильзы.
— Зачем? — удивился Санька. — Зачем вам гильзы понадобились?
— Мне-то они не понадобились, — усмехнулся Павел Егорович. — Но по строгим правилам военного времени все гильзы полагалось сдавать командиру. Во-первых, тогда каждый грамм цветных металлов был на счету. А во-вторых, вдруг у кого-нибудь патрон останется в магазине? И вдруг выстрелит винтовка в самый неподходящий момент — в карауле, на пример? Правило было строжайшее, командир лично за каждую гильзу отвечал. Но в тот день мы не стали сдавать гильзы на стрельбище — занялась метель. Вот такая же, только позлее, в степи для нее раздолье. А сдавали в казарме. Вынул я свои — только пять! Все обшарил — нету. Потерять по дороге не мог, хорошо помнил: сложил я их в карман гимнастерки и пуговицу застегнул. Значит, одна осталась в степи.
Докладываю командиру, а у самого голос дрожит. Авось, думаю, простит, душевный все-таки человек. Но командир не простил, да и не мог простить, не имел права. Сам знаешь: тяжело в учении — легко в бою. А бои нам предстояли тяжкие, прямо сказать, смертные бои. Глянул командир на часы и говорит:
— Даю вам сроку до шести утра. Ночь в вашем распоряжении. Не будет гильзы — сами понимаете…
Посмотрел я на товарищей — кто письмо домой пишет, кто воротничок подшивает. Хорошие ребята, но кому захочется из-за каково-то растяпы в этакую метель идти, когда не только патрон — стрельбище в степи не найдешь. Тебе вот разве захотелось бы? И вдруг кто-то сзади хлоп меня по плечу. Оглянулся— друг мой лучший. Звали его… Ну да неважно.
— О чем задумался, детина? Пошли, время еще есть.
Поплутали мы часок по степи, но стрельбище нашли. Тут нас и ночь накрыла. Узнал я свою мишень, отмерили от нее шагами двести метров, давай искать. Сначала сапогами снег разгребали, промерзли оба— все без толку. Говорит дружок:
— Нет, Паша, так дело не пойдет. Руками надо.
Стали перебирать снег руками. Через пятнадцать минут пальцы уже не гнулись, закоченели. И кабы точно знать, что здесь она, гильза, а то ведь отмерили-то на глазок. К тому же темно, собственных рук не видно. Меня уж отчаяние охватило.