Серебряный шрам
Шрифт:
– А не надорвется по пути к несбыточной цели твой герой?
– Лучше ставить перед собой несбыточные цели и идти к ним, чем не делать того, что можно сделать элементарно.
– Ты все цели достигла, которые ставила перед собой?
– Целей слишком много, а живу я на свете еще слишком мало. Кирилл, нет ничего вреднее статистики: сколько целей запланировано, сколько выполнено, сколько перевыполнено… В самом продвижении к ним мы переделываем себя так, как нам этого хочется, меняется сама наша суть – даже независимо от конечного результата.
– Значит, тебя интересует
Она поморщилась:
– Что ты! Что ты! Порошок – это не цель. Нельзя ставить целью даже очень выгодный товар. Это пошло и мелко. Цель намного выше, Кирилл. И тебе она не видна.
– Смысл! – крикнул я. – Я не понимаю, в чем смысл всех твоих телодвижений! Ради чего тогда ты надрываешься здесь, мерзнешь, рискуешь собой и своим здоровьем? Ведь не ради меня и придуманной тобой яхты!
– Когда не знаешь цели, не видишь и смысла.
– Не вижу, милая, и потому, что среди вас только у меня нет цели. Адвокат хочет стать богатым и уехать за границу, так он, во всяком случае, утверждает. Твоя цель вообще звездная, невооруженным взглядом не различишь. И только я иду вместе с вами непонятно зачем.
– Разве тебе не хочется стать богатым, купить яхту и совершить на ней кругосветное путешествие?
– Хочется, но к этой цели я либо не пойду совсем, потому как она не стоит того, чтобы посвящать ей всю свою жизнь, либо пойду иным путем, не обманывая, не убивая и не воруя.
– Ты прав, – ответила Валери, и взгляд ее потух. – Эта цель не для тебя. Если ты уже прицениваешься, а стоит ли она всей моей жизни, то лучше сразу похоронить ее и придавить сверху могильной плитой. – Она недолго помолчала. – Сама по себе жизнь, Кирилл, не стоит ничего. Она лишь средство для достижения цели. Если ты этого не поймешь, то вряд ли станешь счастливым человеком.
– Чья жизнь? – переспросил я. – Чья жизнь – средство для достижения своей цели? Своя или чужая?.. Я хочу, чтобы ты хорошо разобралась и в этом вопросе. Пока я вижу, что ты успешно пользуешься услугами совсем чужих для тебя людей.
– Я даю намного больше, чем беру, – ответила она. – Неужели ты этого не заметил?
Я обнял ее. Автоматный приклад, правда, мешал мне сделать это более нежно, но мой жест погасил едва ли не вспыхнувшую в сердце девушки обиду. Мы брели вверх, налегая грудью на поток ветра. Мы отдыхали и молчали – говорить на ветру было трудно. Валери часто и тяжело дышала, нездоровый румянец разлился по ее щекам, под глазами легли тени. Наверное, она страдала от «горняшки», элементарной гипоксии, когда человеку, поднявшемуся в горы, не хватает кислорода.
К полудню погода резко изменилась. Ветер стал затихать, небо очистилось от тумана, и над нами снова засияло ярило. Уже через несколько минут нам стало жарко. Я разделся до пояса и накинул на себя жилетку, чтобы не натирать плечи лямками. Валери, продрогнув до самых костей, еще долго оставалась в моей куртке, словно никак не могла согреться.
Беспощадное солнце, казалось, прожигает кожу насквозь, и я скоро пожалел, что так необдуманно подставил ему свое тело, пусть даже и привыкшее к жарким лучам. Сначала я чувствовал
Под нашими ногами неожиданно захрустел снежный наст. Мы вышли на ледник. Раздеваясь на ходу, Валери кричала от восторга:
– Нет, ты когда-нибудь видел такое – кругом снег, а мне ничуть не холодно!
Учась на моих ошибках, она надела на голову кепи, сдвинув козырек на самый лоб, и поверх майки с короткими рукавами накинула мою куртку. Адвокат был далеко впереди. Он шел по леднику как заведенный, не останавливаясь и не оглядываясь.
Белый свет слепил нас, как тысячи мощных юпитеров, направленных прямо в глаза. Рамазанов, готовясь к переходу через горы, забыл про очки. Точнее, он не подумал о том, что они могут пригодиться, и теперь предоставил нам всем возможность заполучить ожог сетчатки.
Неожиданно Рамазанов остановился, свернул в сторону, сделал несколько шагов и, повернувшись к нам, махнул рукой.
– Чего это он семафорит? – спросила Валери, глядя сквозь растопыренные пальцы, как через очки.
Когда мы подошли ближе, оказалось, что адвокат едва не свалился в ледовую трещину, оказавшуюся на его пути. Трещина была жуткая, и в ее темно-голубой утробе долго не затихал звук падающей льдинки, которую кинула Валери.
– Кажется, пришла пора воспользоваться веревкой, – сказал адвокат.
– Вы собираетесь повязать нас, Низами Султанович? – спросила Валери, когда Рамазанов извлек из своего рюкзака моток веревки и принялся разматывать его. Один конец он повязал вокруг своего пояса, подергал, проверяя узел на прочность, второй конец протянул мне.
– А я буду посредине прыгать, как через скакалку? – Валери попыталась изобразить то, что она только что придумала, но поскользнулась и растянулась на твердом и укатанном, как асфальт, снегу.
Я отрицательно покачал головой.
– Нет, не так.
Свободным концом веревки я обмотал талию Валери. Сам же встал между ними, продел петлю через свой поясной ремень и завязал морским узлом.
– Это что получается? – принялась было возмущаться Валери. – Я пойду самой последней?
– Ты пойдешь самой первой, – сказал я ей. – И если свалишься в трещину, то у нас с адвокатом будет больше шансов вытащить тебя, чем если туда первым свалится адвокат.
Валери подчинилась, хотя это стоило ей больших усилий. Подчиняться, выполнять чью-либо волю, навязанную ей в приказном тоне, она не любила и, мне кажется, с удовольствием поступала бы вопреки. Я показал ей точку, на которую следовало ориентироваться, и Валери возглавила нашу связку. Шла она медленно, через каждые десять-пятнадцать шагов останавливалась, опиралась локтями о согнутую в колене ногу, отдыхала, пока не выравнивалось дыхание, оборачивалась в нашу сторону, интересовалась, не замерзли ли мы еще, и, полюбовавшись на наши обожженные недовольные физиономии, продолжала путь.