Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р.

Фокин Павел Евгеньевич

…Как человека я знал его не только с дурной стороны. В нем было много хороших и интересных качеств. И я так думаю, что хорошие начала в нем – и есть основа его богато одаренной натуры.

Он мог интересоваться и увлекаться большими вопросами, глубокими мыслями. В тот период он немало читал, любил классику, носился с книжкой афоризмов Гете, считал ее своим евангелием. Многие из этих афоризмов знал наизусть и постоянно их цитировал. Когда он приходил ко мне, часто брал Шекспира или Шиллера и с увлечением читал отрывки из их пьес. И все это в скромной обстановке, казалось бы, совсем не для Дальского, за простым чайным столом, на который, кроме какой-нибудь колбасы или сыра, ничего не подавалось. Но в эти минуты он был совсем другой – вдохновенный художник, весь ушедший в сферу своего призвания. В такие минуты Дальский был прекрасен, и можно было ему простить многое. У него возникали интересные, оригинальные мысли, обнаруживалось его глубокое содержание как человека.

…Как актер он действительно обладал исключительными сценическими данными. Все было у него для ролей его амплуа героя-любовника: хорошая фигура, выразительное лицо, красивый, сильный голос, могучий темперамент. Не тот необузданный темперамент, который зачастую довлеет над актером, – нет. Он умел и подчинить его своей воле, и владеть артистическим покоем. Но, к сожалению, не сумел вполне воспользоваться своим богатством, щедро ему отпущенным природой: слишком он был для этого хаотичен, сумбурен, недисциплинирован и необуздан.

Вся жизнь его прошла под знаком „гений и беспутство“. Но тем не менее в нем был настоящий, подлинный художник» (Ю. Юрьев. Записки).

ДАМАЕВ Василий Петрович

7(19).4.1878 – 11.10.1932

Артист оперы (драматический тенор). На сцене с 1906 (в опере С. Зимина). Партии: Собинин («Иван Сусанин» Глинки), Садко («Садко» Римского-Корсакова), Левко («Ночь перед Рождеством» Римского-Корсакова), Туча («Псковитянка» Римского-Корсакова), Отелло («Отелло» Верди), Радамес («Аида» Верди), Вальтер («Нюрнбергские мейстерзингеры» Вагнера) и др. Участвовал в «Русских сезонах» С. Дягилева (1909, 1911, 1913).

«У Зимина блистательно выступал В. П. Дамаев, обладавший действительно серебряным голосом необыкновенной силы и очень обаятельного тембра. Эти качества голоса соединились у него с настоящей непосредственностью и бурной актерской эмоциональностью. Он был не очень пластичен, подчас не умел владеть телом, но так искренне отдавался сценическому образу и так захватывающе пел, что неизменно побеждал слушателей. Среди его бесспорных достижений были Хозе в „Кармен“, Отелло, он был отличным Германом в „Пиковой даме“, хотя в его даровании как бы отсутствовал интеллектуализм. Он пел все ответственные партии, полагавшиеся драматическому тенору (Радамеса, Канио, Садко, Каварадосси), выступал не менее двенадцати раз в месяц, совершенно без отдыха, и через каких-нибудь коротких десять сезонов, к тому времени, когда по своему возрасту он должен был подойти к сценическим вершинам, когда драматическому тенору положено быть во всем цвете и блеске, он уже сходил со сцены, голос его был изношен. Судьба Дамаева была очень характерной для театра Зимина» (П. Марков. Книга воспоминаний).

ДАШКОВ Павел Яковлевич

28.1(9.2).1849 – 6(19).2.1910

Коллекционер, действительный член Академии художеств (с 1903), помощник статс-секретаря Государственного совета. В доме Дашкова, на углу Итальянской улицы и Михайловской площади, уже после его смерти, располагалось артистическое кафе «Бродячая собака».

«Имя его мне стало известно еще в 80-х годах, когда в изданиях Суворина, посвященных истории Петербурга, его окрестностей и Москвы, постоянно появлялась под иллюстрациями одна и та же заметка: „Из собрания П. Я. Дашкова“. Заметки эти заставляли предполагать, что у этого счастливца хранятся неисчислимые сокровища, как раз касающиеся такой области прошлого, которая меня все более и более приманивала…Не скрою, что, отправляясь к такому знаменитому и заслуженному лицу, с такой „исторической“ фамилией, я несколько робел… Но эта робость сразу миновала, как только я переступил порог дашковской квартиры. Вся его обстановка оказалась совершенно не такой, какой я ее себе представлял. Бог знает почему я ожидал, что, войдя в этот снаружи издавна знакомый мне дом на углу Михайловской площади, в двух шагах от Михайловского театра, я окажусь в подлинно барских хоромах, с массой картин на стенах и с великолепной „дворцовой“ мебелью. На самом деле эти комнаты были самыми обыкновенными, в гостиной висел всего один портрет, кресла и диваны покрыты чехлами… Что же касается самого хозяина, то я увидал вовсе не какого-либо важного вельможу, а передо мной предстал подвижной и прямо-таки юркий, сухонький, седеющий господин, с коротко стриженной бородкой, с волосами ежиком, и уж окончательно неожиданным было то, что этот господин препотешно заикался, а речь его, хоть и была безукоризненно правильной, однако в ней слышался как бы намек на иностранный акцент.

Несколько своеобразный вид представляла из себя одна только столовая. К ней прямо из передней шел светлый коридор, установленный „тропическими“ растениями, и целая „горка“ таких же растений придавала столовой некоторое сходство с „зимним садом“. Тут, за широким столом происходили те длившиеся часами заседания, во время которых гости, званые и незваные, бывали потчеваемы обильным, но совершенно на домашний лад приготовленным кушанием и целыми потоками вина. Погреб Павла Яковлевича славился на весь Петербург; считалось, что у него хранятся какие-то „совершенно единственные“ коньяки, рейнвейны, токайские, бургундские и бордоские вина, но не ими он угощал своих завсегдатаев, а исключительно своим янтарным сиракузским, похожим на марсалу. И какое же это было чудное зелье! Вкусное и легкое! Как оно развязывало язык и как веселило, как располагало к беседе и даже к болтовне и к вранью. Хозяин неустанно следил, чтобы бокалы (очень крупные бокалы) были всегда полны, и стоило отпить толику, как он делал знак лакею, и тот, несмотря ни на какие протесты, подливал до краев, а хозяин тянулся, чтобы чокнуться, и приходилось пить. Павел Яковлевич и сам не отставал от гостей в этом культе Бахуса, но с момента, когда появились у него первые признаки заболевания грудной жабой, он стал осторожнее, и вместо сиракузского ему подавали рюмочку молока с каплей в нем коричневой микстуры – вероятно, йода. Это уже не могло служить подстреканием для других, и, пожалуй, в эти годы пили у него меньше прежнего, несмотря на настойчивые его приглашения и понукания.

Павлу Яковлевичу доставляло удовольствие напоить гостя. Об одном таком случае он говорил в тоне полководца, одержавшего блестящую победу. Жертвой оказался известный московский театральный коллекционер Бахрушин. Этот самонадеянный господин имел неосторожность похвастаться, что „его вино не берет“, что он остается трезвым, сколько бы ни выпил вин и водки. „Ну подожди, братец, – подумал Дашков, – я ттебе поккажу, каким тты осттанешься тттрезвым у меня!..“ И, пригласив на следующий день самонадеянного москвича к обеду, Павел Яковлевич так его угостил, что тот оказался под столом, и его пришлось вынести на руках, уложить в карету и отвезти в гостиницу. В этой решительной битве были пущены в ход les grands moyens [франц. сильные средства. – Сост.], и в том числе какой-то коньяк эпохи Людовика XVI и какое-то шампанское, превратившееся в подобие густого сиропа. „От одддной рррюмочки тттакого шшшшампанского люди валятся зазазамертво“. Знатоки, впрочем, утверждали, что это не так и что столетнее шампанское ничего из себя, кроме чего-то тухлого и кислого, не представляет.

О, эти чудесные, эти пьяные завтраки за Дашковским столом. Как не упомянуть о них с добром и восторгом. Какие то были удивительно занимательные, разнообразные собеседования. Какое они мне доставляли наслаждение, сколько интересных людей я за ними перевидал и переслышал.

…Вообще же Павел Яковлевич больше любил послушать умные и ученые речи и постоянно подзадоривал гостей к тому, чтобы они выкладывали побольше всяких сенсаций. Но изредка он и сам выступал с каким-нибудь рассказом (почерпнутым из его необъятного архива). И вот что странно: его заикание не только тогда не портило дела, а напротив, придавало его речи особую значительность и живописность. Он с ловкостью умел пользоваться заминками своего языка перед каким-либо особенно замечательным сообщением. Заминки эти служили ему многоточием, они же позволяли ему в течение такой паузы собраться с мыслями и отлить их в особенно отчетливую и поражающую формулу. При этом Павел Яковлевич начинал по-особенному ерзать на стуле, вертеться, оглядывать сидящих за столом, и все это подготовляло эффект, заставляло насторожиться и загореться особенным любопытством. „Сенсация“ затем выпаливалась уже без заминки и с каким-то „триумфом“. Часто сенсации Павла Яковлевича бывали юмористического порядка, и тогда, сохранив величайшую серьезность до последнего момента и выпалив наконец то, чем он желал потешить аудиторию, он начинал трястись в каком-то молчаливом смехе, заражая им всех присутствующих. Да и заражать было нечего, ибо то, что подносил Павел Яковлевич, отличалось всегда тонким остроумием» (А. Бенуа. Мои воспоминания).

«Павел Яковлевич Дашков был собирателем, который для удобства вырезал из книг гравюры. Несмотря на то что это был культурнейший человек, он искалечил неимоверное количество книг. Дело в том, что Дашков собирал книги, посвященные России и русскому быту. У него была прекрасно подобрана „россика“ на всех языках, и все, кто писал и печатал с иллюстрациями книги по истории России, тянулись к нему за справками. Нет почти ни одной, изданной Сувориным иллюстрированной книги, в которой не было бы упоминания, что иллюстрации взяты из коллекции Дашкова. В числе таких книг были все книги историка Шильдера, все путешествия иностранцев по России, книги А. Брикнера, автора трудов по истории Петра Великого и Екатерины II, и множество других. Дашков широко позволял пользоваться своей библиотекой. Но так как не все, бравшие у него книги, возвращали их, то он попросту стал вырезать из книг гравюры, систематизируя их и помещая в папки. Он проявлял удивительное варварство, портя ценнейшие издания, зато его папки были настоящим кладезем для тех, кому нужно было подобрать те или другие иллюстрации для своей работы.

Дашков жил на Михайловской площади в своем доме, на втором этаже. У него было исключительное собрание не только гравюр и литографий, но и подлинных проектов и чертежей старинных зданий. Между прочим, у Дашкова хранился родовой золотой сервиз, подаренный Вашингтоном его деду, государственному деятелю, во время его посольства в Америке» (Ф. Шилов. Записки старого книжника).

ДЕЙЧ Александр Иосифович

1(13).5.1893 – 8.4.1972