Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р.

Фокин Павел Евгеньевич

Отсюда, именно отсюда, получил, сдается мне, начало этот глубоко иронический, жутко-иронический подход Добужинского к современным многоэтажным чудовищам наших городов, к этим страшным железным и каменным мостам, сковывающим вольные некогда берега какой-нибудь Темзы или нашей Фонтанки, к этой застроенности и загроможденности наших стогн, к этой скученности нашей рабочей жизни, к этому „Сегодня“ урбанистической культуры, „Сегодня“ исполинской машинной техники, „Сегодня“ черному от дыма сотен фабричных труб» (Н. Евреинов. Оригинал о портретистах).

«Добужинский был высок и тогда еще не был массивен, как после революции, с очень красивой лепкой головы…С первого же раза он производил впечатление некоторой замкнутости и неприступности. Возможно, он и напускал на себя это, немного подыгрывал.

…Добужа – называл его Александр Бенуа… В самом звуке и медлительность и важность, свойственная манерам и самой моторике Мстислава Валериановича. Слово звучало почти как „вельможа“. Маленького и юркого человека, пройдоху и ловкача, не назовешь Добужа.

…Как-то Мстислав Валерианович мне сказал:

– Всегда гуляйте один. Ходите чаще пешком. Когда я иду с женой или милыми мне людьми, я, в сущности, ничего не вижу» (В. Милашевский. Вчера, позавчера…).

«Добужинский всегда грезит и всегда наблюдает, любит и посмеивается, оплакивает дни минувшие и связан с явью, жестокой, мучительной, подчас безотрадной, подчас увлекающей терпким волшебством. В Добужинском отлично уживаются эстет, забавник и психолог: эстет, сентиментально оглядывающийся назад на милые петербургские могилы, на милую русскую провинцию времен очаковских, забавник, умеющий, как никто, очаровать игрушечной чертовщиной, психолог, более глубокий, чем это кажется на первый взгляд, знающий цену искушениям и призракам жизни» (С. Маковский. Добужинский).

«Искусство Добужинского, действительно, скромное, тихое искусство… однако в этом скромном и тихом искусстве заложена та крупица подлинности, которую следует особенно ценить и которой лишены многие другие и весьма гордые, знаменитые и блестящие произведения. Это необычайно искреннее искусство вполне свидетельствует об искренности и душевной правдивости художника. Не все в Добужинском одинаково ценно; попадаются и в его творении, будь то иллюстрации или театральные постановки, вещи надуманные и потому менее ценные…Там же, где он остается совершенно самим собой и где задача, которую он себе ставит, ему по душе и в его средствах, где ему не приходится ни хитрить, ни что-либо „прятать“, он создал и создает вещи, полные неувядаемой прелести. Иной его вид российского захолустного города, иные его пейзажи худосочной, но милой русской природы, иная его виньетка обладают такой остротой и такой чувствительностью, что эти произведения не перестают действовать на сердце и на воображение… Что же касается не художника, а человека Добужинского, то он несомненно принадлежит к разряду наилучших и наипленительных. Беседа с ним создает всегда то редкое и чудесное ощущение уюта и какого-то лада, которое мне представляется особенно ценным и которое всегда свидетельствует о подлинном прекраснодушии. Добужинский – человек с прекрасной, светлой душой!» (А. Бенуа. Мои воспоминания).

ДОН АМИНАДО

наст. имя и фам. Аминад Петрович (Аминодав Пейсахович) Шполянский;

25.4(7.5).1888 – 14.11.1957

Поэт, сатирик, мемуарист. Публикации в журналах «Новый Сатирикон», «Красный смех», «Будильник» и др. Автор миниатюр для театра «Летучая мышь». Сборники стихотворений и прозы «Песни войны» (М., 1914; 2-е изд., 1915), «Дым без отечества» (Париж, 1921), «Накинув плащ» (Париж, 1928), «Нескучный сад» (Париж, 1935), «Наша маленькая жизнь» (Париж, 1927) и др. С 1920 – за границей.

«Французский пароход „Дюмон Дюрвиль“… принял на свой борт группу „русских ученых и писателей“ [в 1920 году. – Сост.]. Ученых среди них не было ни одного. Небольшой, упитанный, средних лет человек с округлыми движениями и миловидным лицом, напоминающим мордочку фокстерьера, поэт Дон-Аминадо (Аминад Петрович Шполянский) вел себя так, будто валюта у него водилась в изобилии и превратности судьбы его не касались и не страшили.

Аминад Петрович старался держаться поближе к коммерсанту Аге, тоже попавшему в группу „русских ученых“.

…По палубе прохаживался Дон-Аминадо с мадам Агой. Он интимным голосом декламировал Блока. Она поеживалась и втягивала голову в воротник пальто, как будто ей щекотали шею.

Ты в синий плащ тихонько завернулась,В сырую ночь ты из дому ушла, —

слышался голос Дона-Аминадо…» (Л. Белозерская-Булгакова. Воспоминания).

«Сила воли, привычка побеждать, завоевывать, уверенность в себе и как бы дерзкий вызов всем и всему, – да, он [Дон Аминадо. – Сост.] действовал так, словно перед ним не могло быть препятствий. Жизнь он знал необыкновенно – внутри у него была сталь, – он был человеком не только волевым, но и внутренне сосредоточенным…В глубине души он был человеком добрым, но при всей доброте требовательным и строгим…Меня поражало его внутреннее чутье, а главное – сила воли и чувство собственного достоинства, а человек он был властный и не любил расхлябанности, болтливости, недомолвок и полуслов» (Л. Зуров. Дон-Аминадо).

«Когда я пытаюсь восстановить в памяти облик наиболее популярного из юмористов зарубежья, Дон-Аминадо, то перед моими глазами невольно воскресает одна сценка. Как-то я зашел к нему в неурочный час по какому-то „спешному“ делу (какие дела не кажутся „спешными“). Он сидел перед своим письменным столом с самопишущим пером в руке, а перед ним лежал ворох черновиков, частично скомканных. Голова его была обмотана мокрым полотенцем. Не переставая чертыхаться, он глотал какие-то аспирины.

– Уже начинает темнеть, и вот-вот надо мчаться в редакцию сдавать очередной фельетон, а в голову не лезут ни мысли, ни рифмы… И так каждый день… Вы небось думаете, что смешить читателей моими побасенками – дело ерундовое: насобачился, мол, и все само собой, по щучьему велению выливается на бумагу, хоть посылай сразу в набор…

Нет, я отнюдь так не думал. Скорее я недоумевал, что есть еще кто-то, кто способен чуть ли не ежедневно сочинять фельетоны, вызывающие смех.

…Да что я… В оценках достоинства Аминадовой музы я был не одинок. Вот, к примеру, Горький, писавший где-то: „Дон-Аминадо – один из наиболее даровитых, уцелевших в эмиграции поэтов“. А Бунин, несмотря на свою нелюбовь к писанию рецензий, в „Современных записках“ напечатал своего рода „рескрипт“, в котором говорил, что „Аминадо – один из самых выдающихся русских юмористов, строки которого дают художественное наслаждение“.

Впрочем, эти похвалы могли быть психологически объяснимы. Более неожиданным и, может быть, для самого Аминадо более ценным был отзыв Марины Цветаевой, посмертно опубликованный в „Новом мире“. Цветаева, далекая от всякой злободневности, не только неумеренно высоко ставила стихи Аминадо, которые парижские литературные круги все же считали „стишками“, но писала о том, что он „поэт Божьей милостью“, и заклинала его сменить писание газетных фельетонов на подлинную лирику.

Цветаева, как это ей было свойственно, отказывалась учитывать, что ежедневные фельетоны подкармливают их автора, тогда как „святое ремесло“ (формула Каролины Павловой ей очень пришлась по вкусу) в условиях, в которых жил Аминадо, может быть, сулило ему лавры, но едва ли позволило бы с успехом ходить на базар. А надо признать, что Аминадо, будучи ревностным семьянином, не был равнодушен и к так называемым „благам жизни“. Он любил вкусно пообедать, понимал в еде толк, не без изыска обставил свою квартиру и домик, приобретенный им в окрестностях Парижа.