Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р.
Шрифт:
«Молчаливый, замкнутый, рассудочный и культурный, с непроницаемым выражением светлых зеленоватых глаз и подобранного тонкого рта, он не тратил „зря“ время на болтовню во время общей еды или „чаев“ на очередных вечерах» (Н. Серпинская. Флирт с жизнью).
«Искусство рисовальщика, может быть, заключается в том, чтобы суметь, сделав рисунок, убрать затем все лишнее, как это поразительно умел делать Серов. Рисунки Николая Николаевича Вышеславцева, особенно его портреты, сделаны именно на основе этого начала. Он владел искусством передавать цветными карандашами не только сходство, но и внутреннее существо человека: таков, например, его превосходный портрет Андрея Белого.
У Вышеславцева особая, нередко вызывающая горькое сожаление судьба: отличный рисовальщик, одаренный тонким вкусом и художественным тактом, влюбленный в книги, неутомимый собиратель их – в тридцатых годах почти все букинисты знали этого художника-книголюба, – Вышеславцев прошел в нашем искусстве как бы стороной, и редко можно встретить упоминание его имени…
Было время, когда в Москве существовал ряд книжных лавок писателей, поэтов, деятелей искусств, педагогов, а за прилавками стояли Н. Телешов или Сергей Есенин, литературовед Ю. Айхенвальд или искусствовед Б. Р. Виппер; одним из самых неутомимых посетителей этих лавок был Николай Николаевич Вышеславцев, и я редко встречал художника, так дружившего с книгой не только потому, что время от времени ему приходилось украшать ее или иллюстрировать: книга была его спутником и вдохновителем…
– Надо прежде всего делать свое дело, – сказал мне Николай Николаевич как-то, – притом возможно лучше для самого себя делать… а сделаешь хорошо для себя – смотришь, и для других получилось неплохо.
Резинка в руке Вышеславцева играла не меньшую роль, чем карандаш, она стирала все ненужное и оставляла только нужное; для Вышеславцева это была гамма, которой он неустанно упражнял свои руки: правой рукой он рисовал, а левой стирал ненужное, и с такой строгостью и таким художественным вкусом умел это делать Вышеславцев» (В. Лидин. Люди и встречи).
ВЯЛЬЦЕВА (в замуж. Бискупская) Анастасия Дмитриевна
Эстрадная певица (меццо-сопрано) и артистка оперетты. Сценическую деятельность начала как статистка в киевской балетной труппе С. Ленчевского. С 1888 служила в опереточной антрепризе И. Сетова и А. Блюменталь-Тамарина (Киев). В 1893 работала в труппе московского театра «Аквариум», в 1893–1897 – в труппе С. Пальма (вначале в Москве, позже в Петербурге), где исполняла ведущие партии опереточного репертуара. В дальнейшем занималась концертной деятельностью, гастролировала во многих городах России. С огромным успехом выступала как исполнительница цыганских романсов.
«Вся в черном, в обхватывающем ее мягком бархатном платье с высоким воротом, как бы вытягивающим шею, она ходила от витрины к витрине в музее [А. А. Бахрушина. – Сост.], перебирала пальцами длинную жемчужную нить, кончавшуюся у ней ниже пояса. Вяльцева также пела у нас, но как и что, не помню, так как был более занят созерцанием ее прически, державшейся спереди на упругом, твердом валике» (Ю. Бахрушин. Воспоминания).
«Она не была актрисой – в истинном значении. Ее Малабарская вдова, Булотта и другие опереточные роли выходили весьма незначительными. Актерский талант заключается не столько в даре перевоплощения, который не всегда бывает, сколько в умении давать художественный рисунок. Если вы знакомы с художниками-иллюстраторами, то, вероятно, обратили внимание на то, что у иного художника все головки и фигуры похожи одна на другую, но сами по себе чудесны, дышат искусством и проникнуты своеобразным чувством стиля. У Вяльцевой, когда она играла и пела в оперетке, именно не было сценического стиля. Дело не в том, что Булотта походила на Периколу, а Перикола на Малабарскую вдову, а в том, что все они равно были лишены опереточного стиля, и самый рисунок был неряшливо-дилетантский. Даже в пении не было вкуса и изящной манеры настоящих опереточных див.
Но когда Вяльцева выступала на эстраде и пела свою „Тройку“ или „Под чарующей лаской твоей“ – это, несомненно, было „явление“ выдающееся. Тут сопрягалось все: прекрасный, скрытно волнующий голос, обворожительная улыбка, оригинальная фразировка и, наконец, то „cachet“ [франц. отпечаток. – Сост.], та печать индивидуальности и, следовательно, неподражаемости, к которой так чутка публика и из-за которой безумствует в своем восхищении. Я не берусь в точности сказать, что именно представляла собой эта вяльцевская неподражаемость. Была ли это страсть? Нет, это не была страсть в истинном смысле слова, та глубокая, затаенная, как ночь непроницаемая, страсть, которой, например, были проникнуты песни Вари Паниной. Был ли это кипучий призыв к опьяняющему безумию, как песни В. В. Зориной? Нет, и не это. В Вяльцевой было что-то зовущее, „Suggestif et troublant“ [франц. колдовское и тревожащее. – Сост.], как пишут французы, в духе современности. Это были песни какой-то уже новой социальной формации – не от апухтинских цыган, не от стрелецких вдов и слобожанок, `a la Плевицкая, а от какой-то нынешней, немного уже „порченной“ действительности. В звуках вяльцевской песни чувствовалась какая-то фаза слияния русской нетронутой самобытности с парижским Монмартром. И самая обворожительность улыбки, и худоба, и некоторая болезненная бледность – все это отзывалось жизнью города, насыщенного нездоровыми испарениями миллионов, дымом фабричных труб и чадом бензина. Какие-то признаки анемичности носились над вяльцевскими песнями, и любовь, про которую пела Вяльцева, была уже слегка осыпана пудрой и вымыта „eau de lys“[франц. лилейной водой. – Сост.]» (А. Кугель. Театральные портреты).
Г
ГАБРИЧЕВСКИЙ Александр Георгиевич
Искусствовед, литературовед, переводчик. В 1918–1925 и 1949–1952 – преподаватель Московского университета, с 1925 – ВХУТЕМАСа. Автор исследования «Пространство и масса в архитектуре» (1923) и др. Переводы сочинений классиков архитектуры античности и Возрождения (Витрувий, Альберти, Палладио, Вазари и др.).
«Александр Георгиевич, искусствовед и поклонник красоты, мог воспеть архитектонику какой-нибудь крымской серой колючки, восхищенно поворачивая ее во все стороны и грассируя при этом с чисто французским изяществом.
В Музее изобразительных искусств им. Пушкина, в зале французской живописи, стоит мраморная скульптура Родена – грандиозная мужская голова с обильной шевелюрой. Это бюст Георгия Норбертовича Габричевского, врача, одного из основоположников русской микробиологии.
Габричевский-сын совсем не походил на мраморный портрет своего отца. Он был лысоват и рыхловат, несмотря на молодой еще возраст – было ему в ту пору года 32–33» (Л. Белозерская-Булгакова. Воспоминания).
«Александр Георгиевич хорошо знал древнегреческий язык, латынь и старославянский, свободно владел четырьмя европейскими языками: немецким, английским, французским и итальянским. Это был человек энциклопедических знаний, с большим кругозором, самостоятельно и оригинально мыслящий в области теории и истории западноевропейского искусства и культуры. Особенно много и плодотворно он занимался вопросами архитектуры, заложил основы для создания Института теории и истории архитектуры в Москве. Педагог он был замечательный, ученики его очень любили и почитали. Он умел по-настоящему дружить с молодежью, без панибратства, но и без обидной снисходительности. Наоборот, его неподдельный интерес к любому собеседнику способствовал тому, что, разговаривая с Габричевским, каждый чувствовал себя умнее, интереснее, находчивей, чем обычно.