Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р.
Шрифт:
За короткое пребывание в театре С. М. Волконский сделал немало грубых ошибок. Но было немало и добрых намерений, которые он не успел целиком осуществить. И трудно сказать, что перевешивало чашу весов в деятельности Волконского: его добрые намерения или его ошибки?» (Ю. Юрьев. Записки).
«Это был один из самых одаренных, самых своеобразных, живых и умственно-отзывчивых людей, которых в нашу эпоху можно было встретить. Вероятно, своеобразие было все-таки наиболее заметной его чертой. Князь Волконский ни на кого не был похож и в каждом своем суждении, в каждом слове оставался сам собой. Его считали специалистом по театру и истории театра, и, конечно, театр он знал и понимал, как мало кто другой за последние десятилетия» (Г. Адамович. Памяти С. М. Волконского).
ВОЛОХОВА (урожд. Анцыферова) Наталия Николаевна
Актриса театра В. Ф. Комиссаржевской, мемуаристка. Адресат стихотворных циклов А. Блока «Фаина», «Снежная маска», «Земля в снегу».
«…Очень тонкая, бледная и высокая, с черными, дикими и мучительными глазами и синевой под глазами, с руками худыми и узкими, с очень поджатыми и сухими губами, с осиною талией, черноволосая, во всем черном – казалась она reserve. Александр Александрович [Блок. – Сост.] ее явно боялся; был очень почтителен с нею; я помню, как, встав и размахивая перчатками, что-то она повелительно говорила ему, он же, встав, наклонив низко голову, ей внимал и – робел.
– Ну – пошла.
И, шурша черной, кажется, шелковой юбкой, пошла она к выходу; и А. А. за ней следовал, ей почтительно подавая пальто; было в ней что-то явно лиловое; может быть, опускала со лба фиолетовую вуалетку она; я не помню, была ли у ней фиолетовая вуалетка; быть может, лиловая, темная аура ее создавала во мне впечатление вуалетки; мое впечатление от Волоховой: слово „темное“ с ней вязалось весьма; что-то было в ней – „темное“» (Андрей Белый. Воспоминания об Александре Блоке).
«Кто видел ее тогда, в пору его увлечения, тот знает, какое это было дивное обаяние. Высокая, тонкий стан, бледное лицо, тонкие черты, черные волосы и глаза именно крылатые, черные, широко открытые „маки злых очей“. И еще поразительна была улыбка, сверкающая белизной зубов, какая-то торжествующая, победоносная улыбка… Но странно, все это сияние длилось до тех пор, пока продолжалось увлечение поэта. Он отошел, и она сразу потухла» (М. Бекетова. Александр Блок. Биографический очерк).
«Да, Снежная дева потухла, ушла, но сама Волохова осталась той же яркой индивидуальностью, какой была и до увлечения Блока. Eе сверкающую улыбку и широко открытые черные глаза видели фойе и кулисы Художественного театра, где она училась. Прекрасное лицо, чарующий голос, великолепный русской говор, интересный ум – все это делало ее бесконечно обаятельной. Она сама была влюблена в Петербург, его мглу и огни.
Чувство Волоховой к Блоку было в высшей степени интеллектуальным. Собственно, романтика встречи тут заменяла чувство. Наталья Николаевна бесконечно ценила Блока как поэта и личность, любила в нем мудрого друга и исключительно обаятельного человека, но при всем этом не могла любить его обычной женской любовью. В ней еще не умерло чувство к другому человеку, с которым она только что рассталась. Кроме того, она, вероятно, чувствовала, что Блок любит не столько ее живую, сколько в ней свою мечту» (В. Веригина. Воспоминания).
ВОЛОШИН Максимилиан Александрович
Поэт, литературный критик, художник. Публикации в журналах «Новый путь», «Весы», «Перевал», «Золотое руно», «Аполлон». Участник выставок объединения «Мир искусства». Стихотворные сборники «Стихотворения. 1900–1910 (Годы странствий)» (М., 1910), «Аnno Mundi Ardentis 1915» («В год пылающего мира 1915», М., 1916), «Иверни. (Избранные стихотворения)» (М., 1918), «Демоны глухонемые» (Харьков, 1919; 2-е изд., Берлин, 1924). Книга статей «Лики творчества» (т. 1.; СПб., 1914).
«Он был невысокий, плотный, с гривой темных вьющихся волос; борода и усы делали его похожим на льва. Его небольшие серые глаза излучали ум, силу и чувство юмора. Он носил бархатную блузу и большой мягкий бант вместо галстука. Дома он одевался в греческую тунику и сандалии и, чтобы кудри не рассыпались, повязывал bandeau. Он был невероятно чистоплотным, не пил, не курил и был очень сдержан.
Поэзия Волошина имеет не реалистическое, а скорее классическое начало. Человек утонченный и образованный, он был философом, интересовался Индией и индуизмом. Его политические взгляды были очень независимыми, и ему хотелось, чтобы каждый мог наслаждаться такой же свободой, к которой стремился он сам. У него был принцип – никогда не возвращать долг тому богачу, у которого он брал взаймы, а одаривать этой суммой кого-то из нуждающихся.
Так же, как и Эренбург, Волошин был одаренным художником и создал тысячи акварелей с воображаемыми пейзажами. Без устали он изображал горы или скалы в причудливых облаках, реки, бегущие по долинам, леса с деревьями, чьи ветви и корни имели странные, почти человеческие формы. Там всегда была буря, и луч солнца пробивался сквозь облака и придавал сцене нездешний, дантовский смысл. Однажды, изумляясь, как ему удается создавать один пейзаж за другим, я спросила его об этом. Он лукаво посмотрел на меня – в серых глазах появились искорки – и выдал свой секрет. Каждый раз, идя в уборную, он запасался бумагой и, комкая ее, создавал модели будущих пейзажей. Смятая бумажная салфетка вызывала в воображении пологие, плавные склоны холмов, с ручьями и болотами, низкие облака и перья легкого тумана над ними. Более жесткая бумага создавала вздымающиеся вверх контуры гор, с голыми крутыми скалистыми выступами и жуткими пропастями. Таким образом, заверил меня Волошин, и в уборной он не тратил впустую время, а даже экономил его» (Маревна. Моя жизнь с художниками «Улья»).
«Тому Волошину, который хранится в моей памяти, было лет тридцать – тридцать пять. Небольшого роста, широкоплечий, приземистый, с крупной головой, казавшейся еще больше из-за пышной гривы золотистых волос. Добродушное мясистое лицо все заросло бородой – густой, беспорядочной, по-видимому, не знавшей никакого парикмахерского вмешательства. Насмешники за его спиной называли его „кентавром“, и, пожалуй, это было удачно. Одет Волошин был дико до невероятности. Какой-то случайный пиджак, широкий и очень несвежий. Бумажного рубчатого бархата брюки (их в то время носили в Париже все бедные художники) были прикреплены к теплому жилету двумя огромными английскими булавками. Совершенно откровенно и у всех на виду сверкала сталь этих неожиданных, ничем не закамуфлированных булавок. В позднюю холодную осень он ходил без пальто. Чувствовалось, что у Волошина какая-то невзрослая, не искушенная жизнью душа и что поэтому его совершенно не смущало ни то, как он одет, ни то, что об этом думают люди.
Тогда же посетил Волошин и брюсовскую „среду“. Та же нечесаная борода, те же английские булавки. Говорил с сильной одышкой, сипловатым, сдавленным голосом. Рассказывал много интересного о парижских импрессионистах, об их нравах и картинах. А потом прочел несколько прекрасных стихотворений, посвященных французской революции. В то время вся русская интеллигенция была настроена в пользу революции. Но у Волошина все прочитанные в тот вечер стихи, по какому-то, может быть неосознанному, духу противоречия, были исполнены явной симпатией не к революционерам, а к их жертвам» (Б. Погорелова. «Скорпион» и «Весы»).