Серенада на трубе
Шрифт:
Перед моим окном шествие остановилось. Барабанщики забарабанили в адском ритме, сжимая челюсти от старания и из–за боязни потерять зубы. Потому что звуки падали, как дождь с градом. Знаете, как это бывает? Точно миску камней опрокинули на медный поднос. Но вдруг начальник гренадеров протиснулся сквозь толпу верхом на белом коне. Он приветствовал меня поклоном и вынул из кожаной сумки пергаментный свиток. Затем, откашлявшись, поднялся в стременах. То был пухленький маленький человечек, и он возвышался над солдатами только благодаря коню. Поэтому я его даже не слушала, а лишь следила за конем. А что, если это троянский конь? Животное было невероятных размеров, солдаты могли проходить под ним, как под мостом, но еще интереснее
— Хорошо! — закричала я, и вся армия как по команде повернулась в мою сторону, а в особенности их пышущий здоровьем капитан.
Я кинула ему кусок сахару, и он проглотил сахар, хлопая от удовольствия себя по животу.
— Хорошо! — закричала я снова, потому что гораздо лучше одобрять, чем не одобрять, и в каком–то смысле гораздо лучше говорить, чем молчать, дабы кто–нибудь не подумал, что ты лелеешь узурпаторские планы, лучше объявить, что ты согласна, даже если не знаешь точно, о чем идет речь. Проявлять энтузиазм, чтоб тебя не обвинили в пресыщенности, и так далее и тому подобное. И вообще делать так, как все, в конце концов, хорошо и уютно, и не стоит задаваться вопросом: почему твой сосед размахивает руками — из убеждения или просто он видит, что так делаешь ты? А ты делаешь, глядя на другого и так далее, и так без конца.
Я бросила начальнику гренадеров еще кусок сахару и крикнула:
— Хорошо, я поняла!
И все были довольны. Гренадеры продолжали свой прерванный марш, и барабаны гремели, дети прыгали, сбивая ровные гренадерские ряды; они сопровождали процессию, которая направлялась к центральной городской площади. И только женщины задержались у окон, глядя на меня с такой завистью, что даже все пожелтели. Но вот и они скрылись, потому что на башне нашего дома вдруг раздался взрыв. Это взорвался Командор, он лопнул от возмущения среди подзорных труб. Он подстерегал в засаде, а потом разорвался на кусочки, как шар, проткнутый иголкой или подожженный окурком. Он рассеялся в воздухе, подобно пыли, и носился по комнатам, а потом прилип к теплому воску, отложенному для новых свечей. Тонкий удушливый дым потянулся в окно, по мне было некогда смотреть, я слезла со стула и стала собираться. Я едва различала пурпурный след на коврах, которые кто–то развернул перед моим окном.
Я надела платье белого цвета — единственный цвет, подходивший к большой защитительной речи, которую наконец мне было разрешено произнести. И волосы я распустила, свои рыжие волосы, я причесала их и быстро сбежала по черной лестнице. Эржи уже ждала меня во дворе, она меня радостно обняла и подарила мне свою ленту. Это была зеленая широкая лента, и Эржи повязала ее мне на шею. Взяла она и ключ от ворот; большой и черный, он весил целый килограмм. Эржи уже вставила его в скважину, так что стоит нам только вдвоем на нем повиснуть — он тут же повернется, и мы сможем уйти.
Затем надо было потянуть за щеколду, упираясь ногами в стену, потому что ворота огромные, дубовые и доходят до второго этажа. Таковы все ворота в городе, однако они все–таки открывались, люди входили и выходили из них довольно часто, а не только утром, в обед и по вечерам, как открывались наши ворота. Но вот наконец, слава богу, мы на бархатном ковре. Он начинался у моих ног и покрывал всю улицу, спускаясь вниз, к городу.
Я оглянулась вокруг, и дома были пусты, у окон ни души, все спустились к площади и ждали меня. Издалека доносился шум гигантской толпы, иногда долетал отставший команды
Я двинулась по пурпурному ковру быстрым и легким шагом и ощущала под ногами его мягкий, ласкающий бархат. Я шла босая, второпях позабыв надеть тенниски. Потом я остановилась и обернулась. В воротах нашего дома сидела Манана и делала мне палкой знаки. Эржи выкатила ее тележку, и Манана плакала от радости и махала мне рукой. Я не стала медлить и бросилась бегом вниз, мое белое платье развевалось, и лента у шеи, и необычайно длинные волосы тоже. Они выросли как–то сразу настолько, что я давно уже завернула за угол улицы, а они все еще волочились по ней. Они колыхались, обдувая меня ветром с головы до ног. Просто невозможно было представить, что ножницы тетушки Алис, поборницы гигиены, еженедельно стригли меня. Теперь волосы оказались длинные, как во всех моих волшебных снах.
Я остановилась у площади. Тысячи взглядов нацелились на меня враждебными копьями. Я отстранила их, крикнув: «Дорогу!» Я выглядела очень решительной, хотя страх раскуривал трубку в моей душе. Но я вспомнила о Манане, как она радовалась у ворот, и об Эржи. И, отважившись, крикнула:
— Дорогу моим волосам!
Несколько солдат тут же разделили толпу надвое, а я прошла между ними, и волосы следовали за мной, как прирученная змея.
Трибуна была уже готова. Ее расположили под башней с часами, и она взлетела над землей высоко, до самых часовых стрелок. Часы были с выскакивающими фигурками: когда било час, куклы выходили на балкон. Большие куклы из раскрашенного дерева обозначали дни и месяцы. Башня заканчивалась зубцами, они были свеженачищены и украшены всеми цеховыми флагами, какие я видела в городском музее.
Передо мной на веревках опустился сундучок. Я влезла в него, и он поднялся. Большие медные колокола города зазвонили, и серебряный — тоже. Стаи голубей взмыли с крыш и заметались над площадью. Несколько птиц сели мне на руки и на волосы. Я поднималась вверх и думала, что я мадонна с птицами, еретическая святая о трех руках. Такая стояла в старой сасской церкви на кладбище, и я никогда не решалась подойти к ней ближе, чем на четыре шага. Была она высокая, глазастая и слишком похожая на обычную женщину. Я святых представляю себе по–другому. Но колокола звонили как по покойнику, а барабаны били как во время публичной казни, и меня снова охватил страх, я закрыла глаза, думая, что так спасусь. Но мой лифт на веревках неизменно поднимался, птицы заснули у меня на руках, а волосы развевались по воздуху, точно хвост кометы.
Я никогда не видела города сверху. И теперь глядела, как он сияет, освещенный закатом. Вокруг меня карабкались в небеса стены древней крепости, огромные бастионы, как чугунные цилиндры, каменные своды, местами перекинутые через улицы, и сгрудившиеся дома, здания с башенками, сторожевые башни, зубцы с золотыми расплавленными черепицами. У окон развевались белые ленты, укрепленные на крышах, и зеленые петухи время от времени хлопали крыльями. Только кошки, как пятна, дремали на солнце, да старинные каменные церкви стояли коленопреклоненные, как слоны. И медовый мягкий воздух разливался над городом, пропитывая его янтарем.
Я подошла к краю трибуны, взглянула вниз, и мне стало не по себе. Тысячи глаз впивались в меня — ясные и вопрошающие, и они завораживали меня, как водолазов — воды океана. Я глубоко вдохнула воздух и сделала акробатический прыжок в их беспредельное любопытство. Они хотели погубить меня или спасти.
— Господа и дамы, — сказала я, и мертвая тишина простерлась над городом.
— Господа и дамы, теперь уж ничего не поделаешь. Он взорвался окончательно. Я видела, как из окна шел дым. Я не виновата, не я его убила. У меня нет свидетелей, друзья всегда исчезают вовремя, но я не виновата. Это он сам себя убил всеми грехами, которые в нем жили, а их было много. Прошу вас, поверьте мне. Вот честное слово.