Серый кардинал
Шрифт:
— Очень даже похоже, — Клюев вернул фотографию Епифанову. — Вот, теперь у вас есть отпечатки моих пальцев.
— Что? А-а, вы все шутите? Поводов для шуток сейчас меньше, чем когда-либо.
— У вас или у меня?
— Скорее у вас. Хотя и мне веселиться не от чего. Эти следы, понимаете ли, а точнее говоря — один четкий след, как на данном фото, и другой не совсем четкий, с неполный рисунком подошвы на месте преступления.
— Какого еще преступления?
— Вчера вечером — ориентировочно между двадцатью двумя и двадцатью четырьмя часами был убит Анатолий Верютин. Стрелявший был обут
— Бред какой-то... Почему именно стрелявший был обут в кроссовки «Пума», почему не случайный прохожий, который там был, допустим, за пять часов до убийства. Это же лажа какая-то! Вы бы еще сказали, что убийца записку оставил: «Это я был обут в кроссовки «Пума» размера двести восемьдесят — я, укокошивший моего приятеля Анатолия Верютина».
— Я удовлетворю ваше любопытство относительно случайного прохожего, после чего вы поймете, что и сарказм ваш не очень уместен. Если бы случайный прохожий оказался именно в том месте за пять часов до убийства Верютина — точнее, говоря, до предполагаемого времени убийства — он не оставил бы столь четких отпечатков обуви. А вот в десятом часу вечера прошел дождик, земля там размокла, стала мягкой. Две пустых гильзы от патронов к пистолету Макарова калибра 9 миллиметров находились от этих следов примерно на таком расстоянии, на какое и вылетает отстрелянная гильза от вышеупомянутого пистолета.
— А где произошло это убийство?
— Хм... Ну, пока скажем так: в пригородном поселке. Вы и ваши друзья разыскивали Верютина — его соседка показала, что вечером первого июня Верютина спрашивал незнакомый молодой человек. Судя по ее словесному портрету — Ненашев Константин Алексеевич. Смотрите, какая получается арифметика — шестнадцатого апреля было пятеро. Отнимаем Козлова и Верютина — остается три человека. Фамилии их мы с вами знаем. Ладно, вернемся к убийству. Стрелявший находился от Верютина в момент убийства метрах в пятнадцати. Место, где он стоял, открытое и даже в такое время суток освещаемое фонарем с улицы. Следовательно, Верютин знал стрелявшего, раз приблизился к нему на такое расстояние.
— Ладно, — сказал Клюев, — я понял раскладку. Но вы же запомнили наверняка — когда мы с вами встречались двадцать шестого мая, то есть, в день моего задержания, я был босым.
— А почему вы так уверены в том, что я такой факт запомнил? — Епифанов посмотрел на Клюева, но тот не мог разобрать выражение лица следователя.
— Не знаю, почему, но уверен.
— Хорошо, будем считать, что вы при задержании были босым. Но в списке вещей, найденных при обыске вашей квартиры, кроссовки отсутствуют. Значит, их не было в вашей прихожей, как вы утверждаете.
— А это значит, что их у меня не было вообще.
— Не значит. Точно такой же отпечаток — тик в тик, как говорится, найден в той же вашей прихожей. Очень четкий, кстати, отпечаток. Кроме того, ваши соседи подтвердили, что несколько раз видели вас в импортных кроссовках — тех самых, которые были на вас во время задержания. Правда, про время задержания показания дала только одна соседка.
— Это уже интересно — до чего прогрессивным стал простой народ. Уже в состоянии отличить импортную спортивную обувь от отечественной. Я ведь помню, кто мог видеть меня, когда омоновцы меня волокли
— Бойцы ОМОНа тоже утверждают, что вы были в кроссовках. Но это не самый высокий аргумент в пользу того, что кроссовки принадлежат вам. Под окном райотдела милиции — под тем самым, которое вы удачно форсировали — тоже найден сходный отпечаток.
— Что за дьявольщина?! Послушайте, но вы-то сами что обо всем этом думаете? Есть ли у вас какие-либо соображения?
— Разумеется, есть. Иначе грош цена мне, как следователю прокуратуры. Ведь в мои функции главным образом входит анализ собранных материалов.
— А каким образом эти материалы собираются, вас не интересует?
— Знаете, — Епифанов почесал подбородок. — В данном случае заитересовало.
— И вы удовлетворили свой интерес? Или мне это знать необязательно, не так ли? Хватит с меня и того, что вы со мной общаетесь — человеком, который подозревается в совершении сразу нескольких преступлений да еще и бежал из под стражи.
— Снявши голову, по волосам не плачут, — вздохнул Епифанов. — Вы совершенно точно выразились: одного общения с вами за глаза хватит для того, чтобы меня немедленно уволили, взяли под стражу и судили.
— Тогда почему вы продолжаете эту... игру?
— Как же мне ее не продолжать? Во-первых, вы меня запугали, во-вторых вы меня купили. Только за получение взятки мне «светит» до десяти лет заключения.
— Я очень вам сочувствую, поверьте, но у нас не было другого выхода. Вы не хуже моего знаете, что находясь под стражей или отсиживаясь безвылазно в какой-нибудь норе, мы ничего не смогли бы предпринять для воссоздания истинного хода событий — и тем самым для своего спасения.
— Ну-ну, — тоном иронически-усталым произнес Епифанов. — И как далеко вы продвинулись в деле... воссоздания истинного хода событий?
— Да пока что радоваться нечему, — признал Клюев. — Но я в одном уверен: те, кто убил Петракова, убили также и Козлова с Верютиным.
— Давайте и здесь сделаем маленькое уточнение, Клюев: Вам хочетсяв это верить.
Пузатая рюмка для конька выглядела в его руке инородным предметом. Это была рука крестьянина, каменщика или другого человека, чья профессия связана с тяжелым физическим трудом — толстые пальцы, заскорузлая кожа на ладонях, толстенные запястья. И лицо этого человека была лицом дорожного рабочего, путевого обходчика или лесника — кожа, продубленная солнцем и ветрами, глубокие морщины, светлые небольшие глазки, спрятавшиеся под выцветшими, цвета соломенной трухи бровями.
— Ты уверен, Геннадий Трофимович, что с ним именно так надо было... поступать? — Мудров сидел напротив человека с обличьем крестьянина или мастерового в глубоком кожаном кресле, на лице Мудрова играли разноцветные блики от витражного окна.
— Уверен, Владимир Викторович. Рано или поздно он и сам мог бы на себя руки наложить. Прогрессирующее разрушение психики — вот как это называется. Всякая психотропная дрянь — это ведь не фронтовые сто пятьдесят. Я, как ты понимаешь, про ту войну говорю, которой мы с тобой не помним.