Серж Панин
Шрифт:
Наступило молчание.
— Что вы думаете делать? — сказала хозяйка.
— Я разделаюсь с ним по-другому, — ответил Кейроль. — У меня было два способа его убить: или накрыть его у себя, или вызвать его на дуэль. Для первого мне не хватило силы воли, а для второго не хватило бы ловкости. Я не стану драться с Сержем. Мною отнюдь не руководит боязнь смерти. Нет, моя жизнь разбита, да и я считаю ее теперь ни за что. Мысль, что когда меня не станет на свете, Жанна будет вполне свободна и будет принадлежать ему, ужасна; если к тому же после своей смерти мы можем узнать, что делается на земле, эта мысль ведь не даст мне покоя даже в могиле. Итак, мне нужно разлучить их навеки.
— Каким же образом?
— Заставив его исчезнуть.
— А если он не захочет?
Кейроль, покачав головой с угрожающим видом, сказал:
— Я заставлю его!.. Если он будет противиться, я привлеку его к уголовному делу.
— Вы? — сказала госпожа Деварен, подходя к Кейролю.
— Да, я! — с жаром ответил банкир.
— Несчастный! А моя дочь? — воскликнула госпожа Деварен, — Подумайте хорошенько, что вы говорите? Вы обесчестите меня и близких мне!
— А разве я-то не обесчещен? — возразил Кейроль. — Ваш зять, как бандит, осквернил мой дом и взломал мой сундук…
— Честный человек не защищается теми средствами, какие вы хотите употребить, — перебила его госпожа Деварен.
— Честный человек защищается, как может! Я не рыцарь, а финансист. Деньги — вот мое орудие. Князь меня обворовал; я предам его суду, как вора!
Госпожа Деварен нахмурила брови.
— Представьте мне счет, — сказала она, — я заплачу.
— А в состоянии ли вы будете заплатить мне за мое потерянное счастье? — воскликнул банкир вне себя. — Разве я не предпочел бы лучше быть разоренным, чем обманутым, как теперь? Вы не можете загладить причиненное мне зло. Я так сильно страдаю, я хочу отомстить!..
— Безумный, — возразила госпожа Деварен, — вы поразите не только виновного, но и невиновных. Когда я и моя дочь будем в отчаянии, разве вы будете чувствовать себя менее несчастным? Ах, Кейроль, берегитесь потерять в своем достоинстве то, что приобретете мщением. Чем менее уважают нас другие, тем более нужно уважать самих себя. Презрение и молчание возвышают приносимую жертву, тогда как ожесточение и ненависть заставляют человека стать на одном уровне с тем, кто оскорбляет его.
— Пусть меня судят, как хотят, мне нет дела до себя! У меня душа вульгарная, ум низкий, все, что хотите. Но мысль, что женщина эта принадлежит другому, делает меня сумасшедшим! Я Должен бы ненавидеть эту негодяйку, но, несмотря на все, я не могу жить без нее. Она мне нужна. Если она захочет вернуться ко мне, я прощу ее. Это неблагородно, я чувствую это хорошо, но чувство гораздо сильнее меня! Я обожаю ее!
Видя такую слепую, безумную любовь, госпожа Деварен содрогнулась. Она думала о Мишелине, которая так же любила Сержа, как Кейроль Жанну.
«Что, если она захочет ехать с ним?», — говорила она себе. В одну минуту она увидела свой дом покинутым, Мишелину и Сержа за границей, а себя совершенно одинокой посреди разрушенного счастья, умирающей от печали и горя. Она захотела сделать последнее усилие, чтобы разжалобить Кейроля.
— Послушайте, — сказала она, — неужели я обращаюсь понапрасну к вам? Неужели вы не вспомните, что я была для вас самым верным и признательным другом? Ведь я первая положила основание вашему богатству. От меня вы получили первые деньги. Вы честный человек и не забудете прошлого. Вы оскорблены, имеете право мстить, но подумайте, что вы поразите двух женщин, которые ничего не сделали вам, кроме добра. Будьте же великодушны, справедливы! Пощадите нас!
Кейроль оставался нечувствительным к этим словам: злое выражение его лица нисколько не смягчалось.
— Видите, как низко я упал, — сказал он, — что не могу уступить вашим просьбам. Дружба, благодарность, великодушие — словом, все мои хорошие чувства поглощены этой отвратительной любовью. Ничего не осталось во мне, кроме любви к этой женщине. Для нее я забываю все, я унижаюсь, покрываю себя позором. И, что всего ужаснее, я во всем отдаю отчет себе, но не могу сделать иначе.
— Несчастный! — прошептала госпожа Деварен.
— Да, глубоко несчастный! — зарыдал Кейроль, опускаясь в кресло.
Госпожа Деварен подошла к нему и, тихо положив руку ему на плечо, сказала:
— Кейроль, вы плачете? Так… простите!
Банкир резким движением поднялся с места и, опустив голову, сказал:
— Нет, мое решение бесповоротно. Я хочу поставить между Жанной и Сержем целый мир. Если сегодня вечером он не уедет — моя жалоба предъявлена в суд.
Госпожа Деварен не настаивала более. Она чувствовала, что сердце его было закрыто для всех.
— Что же делать, — сказала она, — благодарю вас за то, что вспомнили обо мне и пришли предупредить, вы могли бы и этого не сделать. Прощайте, Кейроль! Пусть будет судьей ваша совесть между мной и вами.
Банкир поклонился, прошептав:
— Прощайте!
И тяжелыми, почти нетвердыми шагами он удалился.
На небе не было ни облачка, и солнце весело взошло и осветило деревья сада. Природа имела праздничный вид: цветы наполняли благоуханием воздух, а в голубом небе летали ласточки с громким криком. Этот контраст между ликованием природы и страшным горем госпожи Деварен раздражал ее, и она с шумом закрыла окно. Ей хотелось видеть весь мир в трауре. Удрученная горем, она долго оставалась на месте, погруженная в тяжелые думы.
Итак, все кончено, все пошатнулось в одну минуту: это громадное богатство и тот большой почет, каким пользовался «Дом Деварен».
Даже се дочь могла навеки покинуть ее, следуя безропотно за своим бесчестным мужем, которого она обожала, несмотря на все его пороки, и вместе с ним влачить за границей жалкое существование.
Этому нежному, хрупкому созданию необходимо материальное благосостояние, а особенно нравственное спокойствие. Ее муж должен был роковым образом падать все ниже и ниже и увлекать за собой дорогое создание! И госпожа Деварен видела уже свою дочь, свое дитя, взращенное в пуху и шелку, умирающей от нищеты на жалкой кровати. Получив известие об этом, она спешит к ней, но муж, чувствуя злобу к ней до последней минуты, не пускает ее войти в комнату, где лежит Мишелина при последнем издыхании. Ею овладело страшное бешенство, ее материнская кровь возмутилась, и среди тишины гостиной раздались слова: