Съешьте сердце кита
Шрифт:
— А что еще с ней?
Фельдшерица наклонилась над столом, шепнула одно только слово.
— Гм… — Директор тоже понизил голос: — Новое дело. Как же это вы напортачили с ней?
— Филипп Иванович! — оскорбленно воскликнула женщина. — Можно все-таки выбирать выражения. — И опять наклонясь: — Она сама…
Директор расстроенно замахал руками, встал» подошел к окну.
— А вы тут сами, на месте, разве не в состоянии привести ее в чувство?
— Нет, уже поздно. Ее нужно в районную больницу.
— «Пассажир» не ходит, машина в ремонте.
— А если на каком-нибудь рыбацком сейнере?
— Над сейнерами я не властен. Им нужно план выполнять, а не… а не таких вот развозит по больницам.
— Она умереть может…
Директор вернулся к столу.
— Ладно. Приема сегодня не будет. Завтра, как всегда, от четырех до пяти. Пойдем в диспетчерскую, может, устроим эту Жанну на какое судно, чтобы с заходом в Южно-Курильск.
Уже в дверях, пропуская вперед девушку с «нервной системой», он сказал ей не без раздражения:
— Так вот: насчет того, протоплазма вы или нет, не берусь судить, вам это виднее. А мужчины в общежитиях действительно «шнырят» — это я уже понял.
…На улице Надя спросила:
— Слышали?
— Речи ваших девчонок, что ли?..
— Да нет. Насчет Жанны Вертипорох.
— Краем уха. Вы же все, как сороки, сразу застрекотали в коридоре.
— Вот уж точно на этой Жанне минусов негде ставить. Вся отрицательная.
— Ну уж, — усомнился я не очень активно. — А вы бы немного пораньше к ней присмотрелись,, когда, может, она еще не была сплошь такой отрицательной. Вот и получилось, что минусов накопилась некая критическая масса. Вот вам теперь и трах-бах!
— Не сообразили, — искренне погоревала вместе со мной Надя. — Да и разве обо всех все знаешь, все упомнишь? Мы же тут не какие-нибудь штатные, мы работаем на сайре, как волы. Придешь с работы — земли под собой не чуешь. Да еще плюс ко всему начались занятия в вечерней школе…
Я посмотрел на нее сверху вниз — на маленькую такую и неказистую. И ничего не стал более говорить. Она, эта Надя, и впрямь не семи пядей во лбу. Не разорваться же ей…
— Куда вы сейчас? — спросила она.
— А туда, — махнул я рукой, — наверное, туда… Ладя поняла.
— Ну пойдем, — сказала она покорно. — Раз нужно. Она вообще-то очень такая симпатичная, могла бы стать хоть кем, хоть актрисой. Вы ее видели?..
— Видел.
Я и сам не понимал, каким образом очутился в этой комнате. Кажется, меня попросили помочь вынести Жанну к машине. Но не было пока носилок. Побежали искать санитарные носилки.
А я так и остался стоять здесь, растерянно оглядываясь, ища взглядом Надю, которая куда-то запропала в сутолоке.
По-прежнему флагом капитуляции — на этот раз безоговорочной — свисал из выбитой форточки край полотенца с чем там, с дракончиками, что ли?.. По-прежнему висела в изголовье Лидки-ученицы еловая шишечка на резинке — для забавы и отвлечения. Только самой Лидки не было — верно, работала. На старом месте стояли и электроплитка со сковородкой, только не видно было на ней малокровных блинчиков.
Что было не по-прежнему, что резало глаза нестерпимо, так это белое лицо Жанны, слипшиеся от пота пряди волос, искусанные губы с нелепо размазанной помадой. Чтобы не смотреть на нее, я вышел в коридор.
А здесь уже столпились, уже судачили девушки, многоопытные девушки, которым казалось, что они знают все и которые еще решительно ничего не знали, для которых все было тайна, что связано с мужчиной, с рождением ребенка, с муками женщины, с ее горестными слезами и влюбленным смехом.
Откуда-то шла Соня. На ходу она недоуменно пожимала плечами:
— Девка совсем без понятия…
Я тоже пожал плечами.
В комнату и из комнаты сновали какие-то добровольные не то акушерки, не то сестры милосердия, не то просто сочувствующие, жалельщицы, у которых глаза всегда на мокром месте.
Заглядывая через плечи столпившихся в приоткрытую дверь, девушка с погончиками, она же шустренькая, она же шикотаночка, она же Маруся Бондаренко, сказала с тайным удовлетворением:
— Вот, девчонки, вот они — гримасы нашей жизни! — У нее вроде бы негодующе встопорщились крылышки погон.
— Ты, кажется, знаешь, кто он? — спросила Соня у шустренькой, с которой немного успела познакомиться. — Кто он, этот подлец?
— Какое это имеет теперь значение? — как-то слишком устало для своего вида и поведения, как-то даже по-мужски ответила та. — Ветстудент он, но не просто ветврачом будет, а он в цирке дрессировщиком выступать будет. Им, дрессировщикам, нужно разбираться в болезнях зверей… В общем артист он.
Она сказала это как бы даже с ноткой уважения: все-таки артист!
— Артист, — покачала головой Соня. — Пожалуй, это заметно, что артист. Это уже вполне прояснилось.
Я между тем заметил и девушку со значком Гагарина, с почти неразличимо на бледном личике сжатыми губами, но она единственная здесь не интересовалась Жанной, она прошла в соседнюю комнату с полотенцем через плечо, свежеумытая, очень уж хрупкая, и веснушечки у нее обозначились как-то ненадежно, тронь их — посыплются. Только глаза горели серым, холодным огнем, и все здесь представлялось для них мелочью, несущественным, несерьезным…
Появилась откуда-то и девушка с цикадой. У нее все еще стрекотал давнишний кузнечик, а может, уже другой, будто машинка внутри какая. Одета она была теперь посветлее, в цветастое платье, собранное в талии, внизу обручем, и улыбалась непонятно чему, и кузнечик стрекотал очень уместно по отношению к платью, что обручем, и непонятной улыбке. Но и кузнечик и девушка в своем светлом платье были тут совершенно лишними, в этой комнате, около этой смятенной, тихо страдающей, тихо исходящей криком стыда и боли Жанны с боевой фамилией Вертипорох.