Съешьте сердце кита
Шрифт:
Я взял с подоконника ее карманное зеркальце и перочинным ножом накрошил на него таблетку стрептоцида.
— Ну, хорошо, сильный вы, героический вы человек. Довольно стесняться. Вообразите, что я доктор. Я даже сам удивляюсь, почему я не доктор — при моих способностях к врачеванию. Покажитесь. Ну, вот так. Я засыплю вам, где можно, ранки стрептоцидом. Вы чем-нибудь вообще мажетесь?
— А мазаться ничем нельзя. Вакцины против ипритки тоже еще не придумали. Нужно горячие угли прикладывать к этим струпьям, что после волдырей образуются, а углей нет. Но можно еще и уксусные примочки. Уксусные примочки я уже делала.
— Вот и прекрасно. А теперь мы сверху стрептоцидом… Если он не поможет, то и не повредит, пожалуй.
На Диану невозможно было долго смотреть. Веки заплыли. Лицо опухло. Мелкие волдырчики полопались, слились кое-где в сплошной ожог. Но температуры, как у других девчонок, пострадавших от ипритки, у нее не было.
— Только зуд, — жаловалась она. — Вчера, до уксусных примочек, прямо нестерпимый был зуд. Теперь легче. Месяц, как некоторые, валяться в постели я не намерена. К вечеру, когда станет потемнее, поднимусь. Сыграть вам на гитаре?.. Вот только что и осталось от Жанки — гитара. Почему-то она не взяла ее с собой.
Я увлекся врачеванием и помотал головой отвлеченно.
— Нет, не нужно. Не нужно играть на гитаре. Старая она прелестница, старый хитрый музыкальный инструмент! Боюсь гитары… А вы знаете, я рассчитывал организовать сегодня культпоход на Матокутан. Заглянул к Соне, а она тоже больна — лежит, съела чуть ли не пару банок сгущенки.
Диана улыбнулась запекшимися губами и опять потащила одеяло к самым глазам,
— Беда ее будущему мужу. Обдерет она его, как липку. Любит сладкое до чертей, ну прямо как медведь. И кто бы мог подумать, такая серьезная девушка…
— Что ж, теперь поход отменяется, — разочарованно сказал я. — Пойду, что ли, в одиночном порядке. Конечно, интересней, если бы со мной пошел от «медведь»… который пострадал от самозабвенной любви к сладкому. Или с вами, Дина… Диана огорченно подшмыгнула.
— Я бы пошла, я и вчера еще днем купалась, уже с волдырчиками. Но сегодня лицо… понимаете, лицо…
При всей героичности натуры она оставалась все-таки девушкой, для которой вовсе не безразлично, уродлива она или нет. Идти с таким лицом, как это бордовое одеяло, ну уж… как бы не так!
— Что ж, оставайтесь. Ничего не попишешь, Я еще проведаю вас. А где, кстати, Лида из этой комнаты?
— Сейчас на работе. Но ее и вечером почти никогда не бывает: учится. Все мы, все мы, боже ты мой, еще только учимся! Когда же дорвемся до дела?
Я пошел к Матокутану не по дороге, а попытался спрямить расстояние. Но вскоре залез в такие дебри ощетиненного и высокого здесь бамбука, что уже не рад был ни своей затее, ни проглянувшему между елей Матокутану. Того и гляди мог влететь в злополучную ипритку. К тому же берега Мато-кутана в этой конечной своей части оказались заболоченными. Наконец я забрался в топкую залипучую грязь и еле выкарабкался из нее.
Решил обойти Матокутан по дуге, чтобы попасть на противоположный берег. Хотя тут во множестве впадали в бухту ручьи и речушки, чуть подальше, на проезжей дороге, через них были сооружены мостки незамысловатых конструкций и незавидной прочности.
Еще издали я увидел девушку в алой майке и синих рейтузах. Она шла навстречу. Очевидно, решила пройти по этому берегу к морю.
«Пожалуй, примет меня за диверсанта, собирающегося взорвать в этом болоте эти стратегические мосты, — подумал я едва ли не всерьез. — Эх, увязнет она здесь!»
Я прошел мимо девушки, этакой жгучей, как огонь, и колюче-гибкой, как рапира, опасливо ожидая первых ее слов. Она должна была о чем-то спросить у меня — хотя бы о дороге, что ли…
— Там, где вы были, можно пробраться к бухте, вообще к морю? — тотчас раздался за спиной глуховатый низкий голос, как бы немного простуженный; таким и должен быть у нее голос, не очень мелодичным, хватит того, что она сама как задорная песня.
— Пожалуй, нет, если не вплавь. Тут заболочено, а дальше берег обрывается утесами прямо в воду.
— Как же так? Отсюда берег хорошо просматривается.
— А вот так. Я иду как раз оттуда.
Я пошел себе, а незнакомка осталась стоять в нерешительности, слегка раскачивая на плече сумочку-ведерко из освежеванно-красного кожзаменителя. Под мышкой у нее была зажата «Исповедь сына века» Альфреда Мюссе — это я точно заметил.
«Может, она ждет, чтобы я пригласил ее следовать в кильватере? А почему бы и нет? Было бы попросту жалко оставлять ее здесь на перепутье, такую смуглую, с такими горячими глазами и этими белыми клипсами в мочках ушей…»
Я повернулся с озабоченным видом.
— Вы не приняли меня за нарушителя границы?
— Нет. Нарушители не такие.
— А какие?
— Не знаю.
— Ну, если вы меня не боитесь, пойдем вместе, — предложил я и, поразмыслив немного, внес полную ясность в обстановку: — В принципе я не кусаюсь.
Она неторопливо пошла за мной, выискивая в осоке подсушенные кочки, изящно, как скаковая лошадь, перебирая тонкими ногами.
— Между прочим, я сразу догадалась, что вы не кусаетесь.
— Какая вы догадливая.
Я протянул руку к ее плечу, и красное ведерко, окантованное по швам белой кожей, свободно, будто только того и ждало, соскользнуло мне в ладонь.
— Спасибо, — сказала она и улыбнулась одним прищуром карих с нефритовой зеленцой глаз.
Она, конечно, привыкла к тому, что мужчина должен быть обходительным кавалером. Она угадала в моей персоне именно такого кавалера.
Неподалеку на замшелой свае сидела иссиня-черная ворона, которая, конечно же, наблюдала всю эту ситуацию в подробностях. Она очень проникновенно, почти человечьим голосом, гортанно и на кавказский манер воскричала: