Сесилия Вальдес, или Холм Ангела
Шрифт:
В дни болезни Хосефы доктор несколько раз вручал Сесилии различные суммы денег, не давая ей, однако, никаких объяснений относительно их происхождения. Взяв у него деньги, девушка тотчас передавала их Хосе Долорес Пимьенте, который сделался теперь чем-то вроде ее опекуна и одновременно домоправителя. В это непродолжительное время, слишком непродолжительное для человека, жаждавшего постоянно находиться вблизи своей любимой и иметь возможность оказывать ей новые и новые услуги, в это время именно Хосе Долорес взял на себя все заботы и хлопоты, связанные сначала с болезнью а затем и смертью Хосефы. Он же уговорился с известным в городе причетником Барросо обо всех приготовлениях к похоронам. Так как домик на улице Агуакате был слишком тесен и не мог вместить посетителей, которые пожелали бы выразить соболезнование Сесилии, а также потому, что из-за тесноты здесь было неудобно устраивать ночное бдение, Пимьента распорядился перенести умершую в дом на улице Бомба, где он жил вместе с сестрой. Здесь покойницу обрядили в палевое одеяние монахинь ордена Милосердия, опоясали положенным по орденскому уставу черным кожаным ремнем и уложили в гроб, обитый черною тканью. Катафалка не устанавливали. Гроб поставили в горнице на открытых носилках между высокими восковыми свечами в посеребренных шандалах.
В доме Пимьенты тело умершей находилось с десяти часов вечера 12 января до трех часов пополудни следующего дня. Всю ночь напролет бодрствовали у гроба мастер Урибе со своими друзьями, его подмастерья и многочисленные друзья Пимьенты; они же, разбившись на четверки и сменяя друг друга, несли на своих плечах носилки с гробом до самого кладбища, расположенного в конце дороги Сан-Ласаро, в предместье того же названия.
Единственным событием, несколько нарушившим торжественность похоронной процессии, явилось происшествие, о котором мы сейчас в немногих словах поведаем нашим читателям. Расстояние от дома Пимьенты до кладбища составляло половину легвы, но существовал и другой, более короткий путь: он проходил не по улицам предместья, а по извилистым тенистым тропинкам, проложенным между пышными деревьями парков и вилл, занимавших в ту пору всю обширную территорию, на которой позднее возникли кварталы, получившие название Монсеррате.
Когда процессия достигла места, где ныне построена церковь, давшая название всей этой части города, к шествию присоединился какой-то неизвестный негр, человек подозрительного вида, с трудом переводивший дыхание, как это бывает после долгого бега. Неизвестный пытался незаметно затесаться в толпу, следовавшую за гробом, но в этот момент на дорогу, размахивая кавалерийской саблей, выскочил стремительный всадник, молодой негр в суконной венгерке с золотыми эполетами, судя по одежде и бравой посадке — военный. Он подскакал к беглецу, приставил саблю к его груди и, не боясь быть услышанным, громко крикнул:
— Сдавайся. Маланга, или зарублю!
— Тонда! Тонда! — раздалось несколько возгласов, так как одни были знакомы с полицейским, а другие знали его в лицо.
Маланге, зажатому между острием сабли и носилками с гробом, не оставалось ничего другого, как сдаться на милость победителя. Тонда, не спешиваясь, скрутил Маланге руки, связав их на спине локоть с локтем, и приказал ему идти впереди своего коня, сам же отсалютовал процессии по-военному, подняв над головой вытянутую руку с саблей наголо, и произнес:
— Сеньоры, я надеюсь, вы извините меня за причиненное вам беспокойство. Я действовал, выполняя приказ его светлости губернатора о поимке этого негодяя, которого мне было велено взять живым или мертвым. Можете спокойно следовать далее. Честь имею, сеньоры!
В пути траурная процессия дважды останавливалась. В первый раз это произошло у высокой ограды Дома призрения, обращенной к голубеющему вдали Атлантическому океану. Приютские дети, мальчики и девочки, хором пропели заупокойную молитву по душе усопшей, в благодарность за что получили в качестве подаяния золотой.
Вторая остановка произошла у самого кладбища, под аркой его изящных ворот, где капеллан кладбищенской церкви окропил гроб святой водою, после чего было разрешено приступить к погребению. В торжественную и, как всегда, скорбную минуту последнего прощания все присутствующие обнажили голову и в благочестивых позах молча замерли вокруг открытой могилы.
Хосе Долорес Пимьента, Урибе и еще несколько человек бросили по горсти земли на гроб той, что звалась в жизни Хосефой Аларкон-и-Альконадо, — женщины, которую судьба отличила не только редкой красотой, но и тяжкими несчастьями и чье сердце было исполнено горячей материнской любви, а в последние годы — и самой ревностной набожности. Когда все было кончено и Хосе Долорес, распорядитель похорон, прощаясь с друзьями, благодарил их за сочувствие и участие, глаза его невольно увлажнились слезами — быть может, потому, что в этот миг перед его мысленным взором вновь возник образ боготворимой им Сесилии, и он вновь на мгновение увидел, как она в пароксизме отчаяния и горя падает без чувств на руки стоящей с нею рядом Немесии.
Глава 3
Мне ль трусливо
Жизнь беречь?
Я искал лишь
Смелой доли,
Гнет неволи
Сбросив с плеч.
Семейство Гамбоа вернулось в Гавану в середине января. Слуги прибыли морем, господа — сушей. Несколькими днями позднее присоединился к родным также и Леонардо.
Первое, что должна была сделать донья Роса по возвращении в город, — это выправить для Марии-де-Регла вид на жительство, или, если угодно, удостоверение личности, которое позволило бы негритянке подыскать себе место или новых хозяев. Свидетельство это, метонимически именуемое на Кубе «бумагой», было подписано доном Кандидо и составлено примерно в следующих выражениях: «Выдано сие рабе моей Марии-де-Регла с тем, чтобы вышепоименованная раба в десятидневный срок со дня выдачи ей настоящей бумаги подыскала себе место или нового хозяина. Женщина сия по рождению — креолка; разумна, сметлива и к работе сноровиста, мышцы имеет сильные, здоровьем крепка, заразными болезнями не болела, никаких пороков и дурных наклонностей за ней не замечено; умеет шить, стирать и гладить, а также ходить за детьми и больными. Бумага сия выправлена вышеозначенной рабе по ее просьбе. Женщина эта никогда не служила иным хозяевам, кроме своих первых господ, в доме которых родилась, и нынешних, которые сим удостоверяют, что готовы продать ее, Гавана и т. д.».
84
Перевод А. Энгельке.
Покончив с этим делом, которому донья Роса придавала немалое значение, она занялась выяснением некоторых обстоятельств, связанных с побегом Дионисио. Всю вину за это происшествие донья Роса возлагала на дворецкого, почему при первой же возможности приступила к нему с допросом, который начала в тонах иронических:
— Ну-с, я полагаю, вы тут с ног сбились, разыскивая Дионисио?
— Совершенно справедливо изволили выразиться, сеньора донья Роса; именно, что с ног сбились, — ответил с некоторым замешательством дворецкий, ибо говорил заведомую ложь. — Но ведь эти негры такой народ… Самого сатану проведут и выведут… Бестии, продувные бестии!
— Ну, а что же вам все-таки удалось выяснить?
— Немного, сеньора донья Роса, очень немного… почти что ничего. Разнесся слух, будто его убили — закололи ножом, и… да вот, собственно, и все. Насколько мне известно, никакого следствия по этому делу полицией учинено не было, убийцу не задержали и не допросили, мертвого тела тоже нигде не обнаружили. Вот мне и пришло в голову — да, верно, так оно и есть, — что вся эта история насчет убийства — одна пустая басня, и выдумали ее нарочно, чтобы следы замести и нас запутать. Может статься, что слух этот распустил сам Дионисио. Да, да, эти негры такие пройдохи, такие хитрецы…
— Довольно, я все поняла, — с досадой проговорила донья Роса и затем добавила: — Так вот, этот негр должен быть разыскан.
— Слушаюсь, — отозвался дон Мелитон.
— Жив он или мертв, но ведь где-то же остался от него след, — продолжала донья Роса.
— Вот и я так говорю, — подхватил дворецкий.
— Ничего вы не говорите, — раздраженно возразила донья Роса. — Иначе как же так могло случиться, что вам ни разу не пришло в голову дать в «Диарио» объявление о розыске?