Сесилия Вальдес, или Холм Ангела
Шрифт:
Сильно взволнованная последними словами мужа, особенно решимостью, с какой он произнес их, донья Роса, желая скрыть слезы, выступившие у нее на глазах, и переменить тему разговора, больно задевшую ее за живое, встала и направилась к патио. В этот момент Леонардо спускался с лестницы, одетый для прогулки. Узнав шаги сына, она вернулась к креслу мужа и, тоном смиренной мольбы, дрожащим от волнения голосом сказала:
— Во имя любви к своему сыну, Гамбоа, ничего не говори ему сейчас. Твоя суровость разозлит его, а меня просто убьет.
— Роса! — простонал дон Кандидо, бросив на нее укоризненный
— Будь благоразумен, Кандидо! — возразила донья Роса, вздохнув с некоторым облегчением, ибо она поняла, что в этот момент супруг ее уже склонен быть именно таким. — Пойми, что он уже мужчина, а ты относишься к нему как к ребенку.
— Роса! — повторил дон Кандидо, бросая на нее тот же осуждающий взгляд. — Доколе все это будет продолжаться?
— В последний раз я вступаюсь за него, — поспешила сказать донья Роса, — обещаю тебе!
В этот момент молодой Гамбоа уже сошел с лестницы и направился прямо к матери, которая сама пошла ему навстречу, словно желая надежнее защитить юношу от нападок отца. Тот молча, опустив голову, уже удалялся в контору и не заметил или сделал вид, что не замечает, как сын целует мать в лоб и как она знаками показывает ему, чтобы он также поздоровался с отцом.
Леонардо ничего не ответил и даже виду не показал, что собирается выполнить просьбу матери. Молодой человек только улыбнулся, пожал плечами и направился на улицу, придерживая левой рукой книгу, переплетенную на испанский манер, с красным обрезом, а в правой руке сжимая индийскую трость с набалдашником в виде золотой короны.
Глава 8
Да спасется душа ведомого на казнь.
Студент шел к Старой площади по улице Сан-Игнасио. На углу улицы Дель-Соль он неожиданно встретился с двумя другими студентами, приблизительно одного с ним возраста, которые, видимо, поджидали его. С одним из этих студентов читатель уже знаком по вечеринке на улице Сан-Хосе. Мы имеем в виду Диего Менесеса. Второй молодой человек — небольшого роста, с очень короткой шеей и высоко поднятыми плечами, между которыми словно пряталась маленькая круглая голова, — был не столь молодцеват и строен. Лоб его, скорее низкий, чем высокий, внушал мысль о смешанной крови. Маленькие проницательные глаза, чуть вздернутый нос, острый подбородок, свежий влажный рот — несомненно, наиболее выразительная из всех некрупных черт его физиономии — и вьющиеся волосы дополняли его внешность. Как в выражении лица, так и во всем облике молодого человека сквозили величайшие лукавство и хитрость, которые были отличительными чертами его натуры. Леонардо назвал его Панчо Сольфой и вместо приветствия хлопнул изо всех сил по плечу, на что тот полушутя-полусердито ответил:
— У каждой скотины свои повадки, а ты, Леонардо, особенно отличаешься.
— Кого люблю, того и бью, Панчо. А что, ты ждешь, чтобы я тебя еще как-нибудь погладил?
— Хватит и этого, дружище! — Панчо отскочил от него и замахал руками.
— Который час? — спросил Леонардо. — Я, кажется, вечером не завел часы, и они остановились.
— На колокольне церкви Святого духа только что пробило семь, — ответил Диего. — Мы думали, что ты все еще дрыхнешь, и отправились без тебя.
— Да я бы провалялся хоть весь день, потому что поздно лег. Но отец заставил чуть свет разбудить меня. Ему-то что, он ложится с петухами и встает всегда спозаранку. Не пройтись ли нам немного, друзья, пока есть время, по Холму Ангела?
— Мне кажется, не стоит, — сказал Панчо, — разве что ты будешь способен, как Иисус Навин, остановить солнце.
— Ты, видно, Панчо, дрожишь, как бы тебе не опоздать на свидание! Ты что, не знаешь разве, что с тех пор, как Иисус Навин приказал солнцу остановиться, оно больше не движется? Если бы ты изучал астрономию, тебе это было бы известно.
— Вернее сказать — если бы он изучал священную историю, — вставил Менесес.
— Уж коли на то пошло, — заметил Панчо, — я хоть досконально не изучал ни астрономии, ни священной истории, все же знаю, что в данном случае вопрос связан как с той, так и с другой наукой, и не вам уж поправлять меня.
— Кстати, господа, какая сегодня лекция? — спросил Леонардо. — В пятницу я пропустил занятия и все это время даже книги не раскрывал.
— Говантес задал на сегодня третий раздел, где говорится о личном праве, — ответил Диего. — Раскрой учебник и увидишь.
— А я даже не приступал к этой теме, — продолжал Леонардо, — я знаю только, что, согласно законам нашей страны, есть личности, а есть и вещи, и хоть из представителей этой второй категории многие говорят и мыслят, они не пользуются теми же правами, что первые. Возьмем, например, тебя, Панчо: я ведь знаю, тебе нравятся темненькие вроде тебя самого, стало быть, с точки зрения права, ты тоже не личность, а вещь.
— Но вижу оснований для такой параллели; я ведь не раб, которого римское право рассматривает как вещь.
— Ты-то не раб, но кое-кто из твоих предков, несомненно, был рабом, и от этого не уйдешь. Волосы у тебя по крайней мере весьма подозрительные.
— Что ж! Тебе посчастливилось; волосы у тебя прямые, как у индейцев. А коли мы начнем рассматривать генеалогическое древо со всех сторон, Леонардо, то докопаемся, что вряд ли найдется у нас такой праведник, за которым бы грешков не водилось.
— Видно, задело тебя это, дружище. Вовсе не грешно, что называется, держать мула за дверью. Мой отец — испанец, ему скрывать нечего, а моя мать — креолка, и я не поручусь за то, что у нее чистая кровь.
— Хоть ты и говоришь, что твой отец — испанец, однако это не значит, что чистота его крови вне подозрений. Я, например, полагаю, что он андалузец, а первые рабы — негры прибыли в Америку из Севильи. Да и арабы, которые господствовали в Андалузии дольше, чем в других местах Испании, были не кавказской расы, а настоящими африканцами. Кроме того, в ту пору, как утверждают Сервантес и современные ему писатели, браки между белыми и неграми были делом весьма обычным.
— Твой маленький экскурс в историю, дон Панчо, просто прелестен. Оно и неудивительно: ведь над вопросом о расах тебе пришлось поломать голову. А я на это не обращаю внимания и не считаю, что смешанная кровь столь обременительна. Могу только добавить: потому ли, что у меня самого есть в крови кое-что от мулатов, но мулаточки мне нравятся, и я не стыжусь признаться в этом.