Сесилия Вальдес, или Холм Ангела
Шрифт:
— Лучше бы мне умереть теперь же.
— Храни вас бог! Что вы говорите, мамочка! — воскликнула Сесилия, не поднимая головы.
— А почему бы мне так не говорить, если это теперь мое единственное желание? Зачем мне жить? Кому я нужна? Я только мешаю, больше ничего.
— Вы никогда так раньше не говорили.
— Возможно, но до сих пор я сносила любые невзгоды, какими бы жестокими они ни были. А теперь я уже состарилась, у меня нет сил, я больше не могу. Вот я и думаю, что лучше было бы мне умереть.
— Не говорите так, грех ведь жаловаться на труды и страдания, которые нам ниспосылает господь. Вспомните, как Иисус Христос нес свой крест до самой Голгофы.
— Горькая, горькая моя доля! Вот уж много лет, как я иду по крестному пути и уже давно на Голгофе! Остается только распять меня, и этим, видно, распорядятся те, кого я люблю больше всего на свете.
— Если вы, мамочка, говорите обо мне, то знайте, что вы поистине несправедливы. Видит бог, если бы для облегчения ваших страданий понадобилась моя жизнь, я без колебаний отдала бы всю свою кровь до последней капли.
— Что-то этого не видно, не скажешь, не скажешь по тебе этого! Куда там! Похоже, что ты бываешь рада, когда можешь делать мне наперекор, особенно если я тебе что-нибудь запретила. Если бы ты любила меня, как говоришь, ты бы не делала того, что делаешь…
— А, теперь я вижу, куда вы клоните.
— Я клоню туда, куда следует, куда должна клонить каждая мать, которая хоть немного заботится о будущем своих детей и о своем добром имени!
— Если бы вы не подставляли уши всем сплетникам да длинным языкам, у вас было бы меньше неприятностей.
— Видишь ли, девочка, на сей раз сплетня сходится с тем, что я видела собственными глазами и слышала собственными ушами, и пусть я оглохну и ослепну, коли это не так!
Осмелев в пылу спора, девушка спросила:
— Что же такое могли вы сами видеть и слышать кроме того, что вам насплетничали? Скажите мне.
— Сесилия, мне ясно как божий день, что, невзирая на мои увещевания и советы, ты ищешь своей гибели, как бабочка, когда она летит на огонь свечи.
— А что, если тот человек, на которого вы намекаете, женится на мне и я буду жить в богатстве, ходить в шелку и в бархате? Что, если он сделает из меня сеньору и увезет с собой в другие края, где никто меня не знает? Что вы тогда скажете?
— Я сказала бы, что это несбыточная мечта, пустой вздор, бредни. Во-первых, он белый, а ты цветная, как бы ни скрывали этого твоя перламутровая кожа и твои шелковистые черные волосы. Во-вторых, он из богатого и известного в Гаване дома, а ты бедна и происхождение твое темно… В-третьих… Впрочем, к чему я так стараюсь? Есть самое главное препятствие, гораздо большее, и оно непреодолимо… Ты — легкомысленная девчонка, неисправимая, себе на погибель… Боже мой, что я такое сделала, за что так наказана?!
Последнее восклицание сенья Хосефа произнесла уже стоя, заткнув пальцами уши, словно боясь вновь услышать из уст Сесилии подтверждение того, что внучка усвоила себе весьма опасную точку зрения на свое замужество. Сесилия тоже встала и хотела подойти к бабушке, то ли с тем, чтобы успокоить ее, то ли чтобы оправдаться и объяснить ей или дополнить свою мысль; на полпути она остановилась, ибо в этот момент с улицы заглянуло в полуоткрытую дверь уже хорошо знакомое читателю лицо Немесии.
Глава 12
…Но положи
Твою на грудь мне руку. Неужель
Не чувствуешь вулкана в ней,
Матильда?
Ведь это — ревность!
— Благословение божье дому сему! — с такими словами вошла, не постучавшись, с веселой улыбкой Немесия.
Но увидев выражение лиц и состояние, в котором пребывали обе ее приятельницы, она сразу умолкла и остановилась. Между тем бабушка уже снова опустилась в свое любимое кресло; внучка же, охваченная горем и отчаянием, продолжала стоять у стола, опершись на него одной рукой.
Появление Немесии оказалось как нельзя более кстати. Старая женщина наговорила много такого, о чем благоразумнее было бы умолчать, а девушка боялась доискиваться скрытого смысла последних слов бабушки. Что знала Чепилья? Почему она говорила загадками? Были ли у бабушки серьезные основания для подозрений или она просто думала запугать ее?
Действительно, в пылу ссоры, повинуясь, каждая по-своему, тревожному голосу совести, обо они зашли слишком далеко и, не располагая точными сведениями друг о друге, вступили на скользкий, до сей поры запретный для них путь, избрать который означало обречь себя на горечь взаимных обид и запоздалого раскаяния. Со своей стороны, сенья Хосефа не считала, что пришло время осведомить Сесилию о ее истинном положении в обществе. Могло же быть, что разносчик молока ошибся и молодой человек, о котором он говорил, лишь случайно прошел мимо двери их дома? Если вы так печетесь о добром имени девушки, зачем же вы возводите на нее напраслину? Ведь у вас нет никаких доказательств ее дурного поведения! Поэтому сенья Хосефа, хотя и рассерженная и глубоко опечаленная, в глубине души обрадовалась неожиданному приходу Немесии.
В этот момент с улицы сильно постучали дверным молотком, которым редко пользовались обычные посетители, и этот неожиданный стук вывел трех женщин из затруднительного положения. Дверь, как обычно, открыла сама Хосефа. Перед нею стоял седой, прилично и чисто одетый негр, который с глубоким поклоном вручил ей письмо. Судя по виду, негр был кучером в каком-нибудь знатном доме. Вручив письмо, он поспешил уйти, сказав на прощание:
— Ответа не нужно.
Ответа действительно не требовалось, да и обращено письмо было не к сенье Хосефе, ибо на конверте было написано: «Д-ру дону Томасу Монтесу де Ока в собственные руки». Оно пришло как раз вовремя, чтобы утишить мучительную тревогу, поселившуюся в омраченном сердце старой женщины. Надев очки, принесенные Сесилией, сенья Хосефа, шамкая, прочла про себя:
«Милостивый государь! В соответствии с нашим уговором подательница настоящего письма явится к вам сегодня же, с тем чтобы вы дали ей необходимые указания относительно известного вам дела. Примите уверения в глубочайшей признательности вашего покорного слуги и бесконечно обязанного вам друга.
К. де Гамбоа-и-Руис»
Прочтя письмо раз и другой, чтобы лучше вникнуть в его содержание, сенья Хосефа посмотрела поверх очков сначала на внучку, а затем на Немесию, молча ожидавшую конца этой немой сцепы. Однако заметно было, что, глядя на девушек, она думает о чем-то другом и колеблется в нерешительности, не зная, что следует сейчас предпринять. Тут она вспомнила, что в письме было сказано: «сегодня же»; эти слова и заставили ее принять решение. Она спросила: