Сестра Моника

Э.Т.А. Гофман

СЕСТРА МОНИКА

Перевод Евгения Угрюмова и Александра Маркина

Стихи в переводе Кирилла Корчагина

Nudus - fabularum cur sit inventum

genus Brevi decebo —

Servitus ab nocte dieque[1].

Эротико-психическо-физическо-

филантропическо-филантротгинический

документ

Concedo voluntatem![2]

Из флота Купидонова ладья

Ко мне плывет.
– Ставь

паруса!
– В погоню!

Открой борты!
– Пали!

Пистоль в шекспировых

Виндзорских проказницах[3]

Сестра Моника рассказывает собравшимся подругам, в особенности же сестре Анунчиате Веронике, бывшей графине фон Р. . . ., о жизни матери и отца.

Немногие из вас, милые сестры, знакомы с моей семьей; мой отец и его товарищи, сражавшиеся вместе с Лаудоном[4] на полях Семилетней войны, доставили немало неприятностей великому Фридриху[5].

Весна жизни моей матери прошла во вдовьем поместье недалеко от Тропау[6], в одном из прекраснейших мест на берегах Опавы; и прошла она в пылких ощущениях того бытия, которое, может, и не всегда начинается с coeur palpite[7], но заканчивается обычно haussez les mains![8]

Ее мать наслаждалась светской жизнью, при этом она сумела не растерять пыла души и, со временем уединившись, вместе с любовью направила этот пыл на образование своей Луизы.

Луиза - и есть моя мать. Воспитанная без предрассудков, без них она жила и действовала.

Манящие телесные прелести соединялись в ней с бесподобной грацией, savoir-faire[9] без притворства и оговорок.

Домовой священник, господин Вольгемут, прозванный братом Герхардом, к которому ее мать весьма благоволила, взял на себя заботы по воспитанию невинного цветка. Он был молодым, красивым тридцатилетним мужчиной, и ночами его прелестная ученица прикладывала немало усилий, чтобы в одинокой постели унять пальцами пламень, разжигаемый тирадами учителя в ее незрелой груди.

Мать Луизы обычно присутствовала на занятиях, и ее бодрый дух всегда оживлял сухой, строгий и премудрый разговор домового священника.

Моя же мать была постоянно рассеяна, и из десяти взглядов, которым всем следовало бы устремиться в книги, девять блуждали по прекрасным рукам и чреслам брата Герхарда.

– Вы невнимательны, Луиза, - строго заметил ей как-то раз священник; Луиза покраснела и потупила взор.

– Что за поведение, Луиза?
– с раздражением спросила проницательная мать, но Луиза оставалась рассеянной и на все, о чем ее спрашивали, отвечала невпопад.

– Как зовут того святого, что однажды проповедовал рыбам?
– спросил отец Герхард. Луиза уже не помнила.

– А как звали кавалера, продемонстрировавшего Кромвелю силу воздушного насоса?
– поинтересовалась у нее мать. Но и это вылетело у Луизы из головы.
– Погоди же, - сказала мать, - сейчас я напишу тебе записочку на память. Она поднялась со своего места и потянулась за длинной розгой. Луиза заплакала, но это не помогло; мать положила ее поперек стола, задрала ей юбки и исподнее и прямо перед братом Герхардом, взор которого загорелся, всыпала дочери по нежному заду так, что на нем сразу же проступил издавна известный способ запоминания премудростей... Отец Герхард вступился за бедняжку, заметив в конце своего назидания, что, мол, «родителям тоже всегда достается от наказания, которое несут их дети».

С этими словами он встал и, распаленный видом юных прелестей, полез луизиной матери под юбку...

– Тьфу, Герхард!
– возмутилась та и велела Луизе пойти в сад.
– Я надеюсь, вы не считаете меня такой же невоспитанной, как наша Луиза?

– Нет! нет, напротив, - отвечал ей Герхард, в то время как Луиза, держась за ручку двери, подсматривала в замочную скважину и вытирала слезы.
– Хотя, вы же знаете, милостивейшая госпожа! ...как жужжат взрослые, так и детки щебечут... а следовательно...
– И, не дожидаясь ответа от сразу оживившейся дамы, задорный смех которой поведал о чаяниях ее сердца, он бросил мать Луизы на кушетку, сорвал с нее юбки и исподнее и в наилучших светских манерах доказал, что ничто так не свидетельствует об определенной низости характера, как желание поучать других тому, чему не намереваешься следовать сам...

– Вы так считаете?
– спрашивала луизина мать, содрогаясь под ужасными толчками брата Герхарда.

– Разумеется, я так считаю!
– отвечал тот; он вошел в нее настолько мощно, что кушетка затряслась сильней, нежели дома в Мессине[10] во время последнего землетрясения.
– Ваша доч... ка... должна жи...ть!
– извергнул священник.
– Пускай... она... и живет в согла... сии... со своими влечениями, распространяя... вокруг себя человеческое сча...стье, исполняя... свое... предназначение.

– Ах!... Ах!... Кап...лан! Ос...та...но...ви... тесь, - пропела луизина мать.
– Я... задыхаюсь... !.. !

Луиза наблюдала эту сцену в замочную скважину; прекрасней, нежели обнаженная Геба, она охлаждала пальцами бушевавшие в ней пламенные чувства, пронзившие все ее тело, едва она завидела мощный член благочестивого священника... Она потекла в тот самый момент, когда Герхард вынул усмиренную стрелу Амура из лона ее матери и с похотливым взором нахваливал добрые старые времена античных Греции и Рима... Но-

Per spicer itas argumentatione elevator!

Cic.[11]

Очевидность умаляется доказательствами!

Так говорил отец Герхард, объясняя мне прекрасную латынь Цицерона, аргументы которого, переворачивающие обычно с ног на голову всякий здравый смысл, порой настолько меня захватывали, что под их впечатлением забывала я и утреню, и вечерню, тем более что тогда мне не надо было ни рано вставать, ни поздно ложиться.

Отец Герхард страстно целовал живот, бедра и обнаженную грудь ее матери - а Луиза будто приросла к двери; она смотрела на Stabat mater[12] именного инструмента, вздымавшегося над приспущенными штанами брата Герхарда, а тот снова уже был готов повторить Aktus conscientiae[13], когда внезапный шум на лестнице прогнал Луизу от двери, оставив ее наедине с муками новых сладострастных ощущений.