Сестра Моника
Шрифт:
Луиза удовлетворила свою жажду мести, но наказанные грации решили, что и луизины пособницы - сестры вечно трепетной Психеи - должны разделить их участь, да и сама Психея должна быть подвергнута суду.[40]
Одну за другой бросали они совиновниц на стул, на котором во время карточной игры Психее-Луизе пришлось открыть свои эфирные прелести, и обнажали им зады; изящным возвышенностям Луизы пришлось испытать то же, что еще недавно она сама учинила другим.
Едва последняя из них, Фредерика, покинула лобное место, как помирившиеся подруги заслышали звон шпор и увидели
Луиза с веселой непринужденностью вышла им навстречу и, приглашая их зайти, поинтересовалась, какой забавный случай ни с того, ни с сего занес известного женоненавистника и его друга-сатира в дольний мир девичьих душ.
Полковник был в некоторой степени Зигфридом фон Ленденбургом, а его ахат[41] - своего рода бароном фон Вальдхаймом[42]; при этом оба все-таки больше обладали культурой, нежели показушным блеском, и, если извинить им вышеуказанные недостатки, являлись мужчинами не без задатков, и задатки эти при желании можно было бы развить...
Девушки, безо всякого стеснения - вот она, привилегия молодости, - окружили сынов Марса; девушки-то, как говорится, были еще не созревшие, моей матери тогда едва исполнилось восемнадцать лет.
Их уязвленные места, скрытые теперь от посторонних глаз, уже почти не болели, а те, что еще ныли, должны были вот-вот утихнуть.
Луиза завладела полковником и, играясь его портупеей, таскала его из угла в угол и то просила сказать ей, как звали первого царя древнего Крита, то спрашивала, правда ли, будто на этом Крите во времена апостола Павла жили одни лентяи.
Полковник, вынужденный все это выслушивать, и сердясь, что на нем повисла девица, у которой еще и молоко-то на губах не обсохло, даже не собирался отвечать на ее бестактные вопросы, а только промолвил:
– Фройляйн, а ну-ка уберите от меня свои лапки и коготки, а не то вам лично доведется испытать, на что способен такой мужчина как я.
Моя же мать посмеялась над угрозой полковника и посоветовала ему добровольно на один вечер отдать себя в распоряжение их веселой компании, а иначе, пригрозила она, прелестные девушки возьмут его в плен силой.
Во время этих каверзных слов полковник хотел было взяться за шпагу, но Луиза в мгновение ока нырнула под угрожающую десницу, схватила смертоубийственный инструмент и попыталась вырвать его у полковника из рук - тот же не понял шутки, поднял нахалку словно перышко, бросил ее на кушетку, обнажил ей зад, взмахнул шпагой и под пронзительный визг всыпал новоявленному шевалье д’Эону[43] по первое число.
Полковнику пришлось заплатить свободой за открывшийся его взору прелестный зад Луизы. Незабываемая красота этого зада, изящество подрагивающих возвышенностей и прочих столь возжелаемых мужским сладострастием окрестностей луизиного тела обезоружили полковника, и в данных ему матерью природой и еще не совсем испорченных культурой чувственных влечениях зашевелилось и навсегда осталось в его сердце что-то, отчетливо выражавшее мирный характер его намерений.
Мужчина с принципами и добрым нравом в чувственных проявлениях и наслаждениях своих, конечно же, является совершенным антиподом бесхарактерного, жестокого и невоспитанного человека. Первый удовлетворяется лишь при одном виде сокровенных женских прелестей; другой же, грубая сила которого не знает разумных пределов, неистовствует и пресыщается. Пресыщение, по сути, есть и главное зло священного супружества, и одна из его самых ужасных тайн; и та из нас, которая сможет преодолеть первую ступень чувственной жизни, должна будет со временем привыкнуть к постному, если и месяцы спустя после венчания намеревается любить своего изнеможденного супруга. Поэтому-то я и выбрала монастырь, лучше я буду с помощью десяти своих пальчиков и прочих утешителей........... семь раз в неделю забывать о том, что существует на свете сильный пол, чем постоянно жаловаться на мужскую немощь, в которой сами же мужчины и виноваты. Последствия такого разнообразия мужских натур тоже весьма различны. Один воздерживается и облагораживается с помощью раз и навсегда принятой им системы чувственного наслаждения, другой же, как огонь, уничтожает и себя, и то, что его питает...
Иной на месте полковника с яростью бы набросился на оголившиеся во время порки шпагой прелести моей матери и попытался бы восторжествовать на ее территории, но фон Хальден, хотя и ненавидел женщин, обращался с ними, по сути, как с цветами: он их не рвал, а давал им захиреть в той самой почве, из которой они произрастали; собирание цветов он считал преступлением против прекрасного лета жизни, преступлением, делающим столь желанным приход долгой холодной зимы.
Обнаженные прелести моей матери, красота и чистота известных ее частей, поднятые одежды - все вместе в мгновенье ока одолело полковничью ненависть, дав ему взамен такую сердечную и искреннюю любовь к подобной женской беззащитности, что он добровольно принес и свой тенденциозный принцип ненавидеть весь женский род, и свою свободу в жертву лежавшим перед ним достоинствам этого ненавидимого им рода.
Тогда он отважился на нечто такое, что уже не было похотливой шуткой; но для начала требовало примирения с обиженным.
Ничем не показывая, насколько далеко обнаженный зад моей матери прогнал его женоненавистничество, он трижды поцеловал униженные им части и с непринужденным равнодушием опустил сначала нижнюю рубашку, а затем и юбки на положенное им место и поднял Луизу со стула.
Теперь же, думал полковник, предстоит самое трудное: проучить и остальных зрительниц, дабы ни одна из них не имела каких-нибудь преимуществ в ущерб остальным.
Подобная предосторожность, между тем, оказалась излишней. Франциска забралась на колени к лейтенанту Золлеру, и тот сразу же запустил свою дерзкую руку в сокровеннейшие прелести бесстыдницы.
Ленхен сидела на стуле, с юбками, задранными до бедер, и завязывала подвязки; Юлиана держала руку между ног, а Фредерика смотрела на ширинку штанов лейтенанта, расстегнутую Франциской, которая была уже готова достать оттуда член таких размеров, каких, пожалуй, кроме Луизы, до сих пор никто из подружек и не видел...
Когда же полковник поднял Луизу и хотел было довести до сведения лейтенанта, каким образом они наложат обет молчания на уста присутствующих, Фредерика вдруг произнесла:
– Луиза, а ведь ты поживилась за наш счет!
– А ведь и правда!
– проверещала Франциска и потянула рубашку лейтенанта, амур которого предстал теперь перед всеми среди густых миртовых зарослей, словно Приап в Бельведере[44].
– А ведь и правда...
– и, поглаживая огромный член Золлера, она поведала о том же самом, о чем и я уже вам рассказала: как с ними обошлась Луиза.