Сестра Моника

Гофман Эрнст Теодор Амадей

Доза опиума, которую приняли Бовуа с полковником, должна была действовать, по меньшей мере, четыре часа; Луиза с Каролиной надеялись, что со временем обрезанный Бовуа перенесет боль потери. Ведь и разорванная девственная плева ноет ровно до тех пор, пока страдалица не убеждается в том, что это необходимо для грядущих удовольствий.

Пока Бовуа спал, а полковник храпел в соседней комнате, Луиза и Каролина залезли в ванную и предались утехам, каким обычно предается женский пол: пальцами Луиза начисто прогнала досаду и горечь, которые ощущала внутри Линхен от того, что полковник слишком быстро вытащил из нее свой неумолимый член.

Я, впрочем, слишком задержалась на истории

матери и ее подруг; тут и моя история становится интересной, а разве ж сможет кто из женщин пренебречь своими прелестями, собственными желаниями или красотой ради других? Немного лишь в завершение истории моих родителей: прежде чем Бовуа очнулся, мать, Каролина, я и Гервасий были уже на пути в Тешен65. Наш побег оказался столь поспешен, что у Гервасия даже не было времени меня одеть. Поводом к раздеванию - все слушательницы засмеялись - было вот что: наш урок по физике Гервасий начал с того, что человек может быть вписан в круг и разделен на две равные части.

– Не могли бы, вы, милостивая госпожа, лечь передо мной на стол?
– спросил он, продолжая занятие.

Я легла.

– Вытянитесь.

Я вытянулась.

– Теперь раскиньте руки так, чтобы они образовали прямую линию.

Сделано.

– Так-так! А теперь смотрите, - сказал духовник, -я с легкостью смогу доказать, что вы пропорциональны как в ширину, так и в длину. Глядите-ка, - тут он принялся мерить меня пядями, начиная с правой руки, через все тело и до пальцев левой руки.
– В вас семь пядей в ширину и столько же должно быть в длину, иначе природа ошиблась в пропорциях и схалтурила.
– После чего он измерил меня от головы до ног, и роста во мне, действительно, оказалось семь пядей.
– Таким образом, моя госпожа, вы можете видеть, как мудро природа подходит к своим творениям. Для души и духа природа имеет иной эталон, который ни первая, ни второй не могут превосходить, также как не могут они отрицать и своей независимости от тела, в котором поселились. Человеческое тело, - здесь я хотела подняться...
– Я попрошу!
– скомандовал Гервасий и снова уложил меня на стол, - человеческое тело, как вы знаете, состоит из двух частей: верхней и нижней, благородной и срамной, и эти части равновелики, если отсчитывать их от пупка. Чтобы я мог доказать вам это наилучшим образом, вы должны позволить мне поднять ваши юбки и исподнее до пояса, - и он задрал мое платье как можно выше.
– Плотно сожмите бедра.

Я сделала, как он просил; когда я однажды увидела Медицейскую Венеру[66] в ее знаменитой позе, мне пришло на ум тогдашнее мое положение, и я подумала: тебя-то, Венера, ведь не нужно измерять, ведь ты богиня, и осознание собственной значимости возносит тебя над любой плотью; ... Гервасий же измерил меня еще раз: от макушки до пупка я составляла три с половиной пяди, и от пупка до ступней - тоже три с половиной.

Я даже не успела подняться и опустить исподнее, как вошла моя мать в сопровождении Линхен.

– Поторопитесь, вы оба! Давайте... как есть! Прочь!

– Прочь?
– спросил Гервасий.
– Вы изъясняетесь слишком туманно!.. Прочь - на Сириус или к Дарданеллам, в Америку или к готтентотам?[67]

– Ах, болтун, - с улыбкой отвечала моя мать.
– В Тешен!

– Вы желаете там кого-то подстрелить или взять на мушку?

– Нет! Нет! Хочу отдать там в чистку вашу ржавую трубу.

– Коли так, - кланяясь, произнес Гервасий и снял меня со стола, - то мы готовы!

Мне, сестры, конечно же не нужно вам говорить, что те преимущества, которые духовные лица имеют в отношении женских прелестей, были бы законом и для моей матери, если бы Гервасий, в силу диковинного договора между моими родителями, отважился бы его отстаивать со всей мощью своего оружия.

Гервасий посчитал возможным, подавая моей матери одну руку, вторую запустить ей под юбку, а потом и задрать платье Линхен до самых бедер и лишь после этого направиться вместе с нами к нашей колымаге.

Во весь опор пронеслись мы мимо ворот; мы могли рассчитывать на то, что до момента, как очнется, а, может, и захочет броситься за нами в погоню Бовуа, пройдут еще два часа.

В карете мать фигурально, в виду моего присутствия, описала Гервасию трагикомическую катастрофу и зачитала ему в конце рассказа записку, которую оставила.

Дорогой Август! Дорогой Бовуа! Я на некоторое время оставляю ваш столь дорогой для меня круг. Памятка, которую несколько часов назад я получила от Августа, побудила меня рассчитаться с ним за нее по полной стоимости: удалением, причем и от тебя, мой дорогой Бовуа! Делаю это без охоты, а мое сердце этого никогда не забудет. Не сердитесь, вы оба! Я буду вам верна так долго, сколько смогу...

Луиза фон Хальден

Гервасий не мог надивиться на ее геройский поступок, и, когда моя мать положила ноги на заднее сиденье, на котором мы с ним сидели, а солнце в полном сиянии как раз осветило нашу колымагу, он попросил разрешения взглянуть на памятку, оставленную на ней розгами полковника и заставившую ее воскликнуть то самое многозначительное прочь! Моя мать подняла правую ногу, ее юбки и исподнее сползли, и взору, словно луна в полдень, предстал прекрасный, так жестоко оскорбленный зад.

Гервасий хотел было оказать ему особое внимание, но мать быстро поставила ноги на пол... и... призвала к благоразумию.

Едва мы прибыли в Тешен... здесь, впрочем, первый этап моей жизни начинает приобретать ясные очертания... Звонят к вечерне... Завтра - больше.

Из всех живых существ лишь человек имеет то преимущество, что в кругу необходимости, который из прочих природных существ никто не в силах разорвать, он может поступать по своей воле и зачинать в себе самом целый ряд новых явлений.

Шиллер

2-ой раздел

Сестра Моника продолжает свой рассказ. Не принимая в расчет фальковских героев[68], наши персонажи высказываются все яснее. Переодетая Фредегунда рассказывает Монике о своей жизни.

Я описала вам наше прибытие в Тешен; слушайте же дальше!

Мы заехали к тетке. Я этой тетки ни разу в жизни не видела; и у нее была такая строгая физиономия, что рядом со всегда дружелюбным лицом моей матери она была словно три дождливых дня после четырех недель весеннего солнца.

– Ах, уже такая большая, такая хорошенькая выросла, та niece, - начала она, подходя ко мне.

– О да! выросла, - вступила моя мать, тут она что-то прошептала тетке на ушко, - причем ее познание собственного естества распространилось уже до тропиков, и оттуда... господин наставник... начал обучать ее физике.

– Est-il possible![69] - вскрикнула тетка и сложила руки.

Гервасий зарделся; я опустила глаза и тоже покраснела; Линхен завязывала и развязывала бантик у себя на груди.