Сестра Моника
Шрифт:
– Розалия! Вы должны умереть.
Розалия, понимавшая причуды воспитательницы намного лучше, чем я, отвечала:
– Мать! Возьмите мою жизнь, если смерть моя может принести вам пользу.
– Пользу?
– отвечала суровая госпожа.
– Вы в моей власти, я распоряжаюсь вашей жизнью и смертью, и вы должны умереть. Держите ее!
– приказала она стоящим рядом с Розалией сестрам, -держите!
– И те схватили ее под руки.
– А, - тут мадам Шоделюзе сорвала с них шали, - первой, кто отпустит Розалию в ее последние мгновения, я вонжу в грудь этот кинжал.
– Поднимите ей платье до пояса, - приказала мадам Шоделюзе.
Девушки не решались.
– Поживей! или...
– тут она приставила кинжал к груди одной из них.
Платье Розалии тотчас же было поднято и закреплено под грудью.
– Теперь подойдите сюда, милые дамы!
– обратилась мадам Шоделюзе к моей матери и тетке, - и смотрите, как я наказываю невоспитанность.
Мать и тетка встали и поставили меня между собой. Шоделюзе взяла тазик и ланцет и подозвала меня к себе.
– Возьмите, дитя, этот тазик и держите его крепко здесь. Розалия, раздвиньте ноги. Вам не стоит стыдиться своей красоты, лучше стыдитесь своей невежественности, если вы на это способны.
Розалия раскрыла дрожавшие бедра, и все, кроме Шоделюзе, воскликнули:
– Ах, Боже! какая красота! И ей - умереть? Ах, Боже! Ах, Боже!
Теперь я должна была держать тазик под срамом Розалии, Шоделюзе взяла ланцет... один единственный удар, прямо над алыми губами, в еще незаросший бугорок Венеры, и... потекла пурпурная кровь. Румянец сошел со щек Розалии, и ужас от того, что она сама видела, как истекает кровью (на что было жутко смотреть и зрителям), лишил ее, ей же на благо, чувств.
Как только Шоделюзе заметила, что Розалия потеряла сознание, она сказала:
– Довольно! Она, должно быть, мертва! Моя воля - мой закон; Мальхен, поставьте эту пролитую девственную кровь на стол и подайте мне бинты.
Я повиновалась, Шоделюзе крепко зажала рану пальцами и перевязала ее надлежащим образом, а так как Розалия, потеряв много крови, была в обмороке и напоминала мертвую, то перевязывание оказалось несложным и потребовало меньше искусности, чем если бы наказуемая оставалась в сознании. После перевязки подружки опустили Розалии платье и перенесли девушку на кушетку.
Теперь пришла моя очередь.
– Мальхен!
– начала злодейка Шоделюзе, - вы видите, насколько послушны мои подведомые, от вас я требую подобного же повиновения, это необходимо и для того, чтобы вас исправить, и для того, чтобы помирить вас с вашей матерью, которая желает показать вам, что есть боль.
Я все плакала - остальные девушки сидели тихо, словно мышки, за своей работой и не осмеливались на меня смотреть. Шоделюзе поставила посреди комнаты небольшой стул.
– Мальхен, ложитесь сюда, на этот стул, и поживей!
Я медлила.
– Мальхен!
– сердито воскликнули мать и тетка.
Я повиновалась. Шоделюзе удалилась к себе в кабинет, и не успела она выйти, как открылась дверь и в зал зашел худощавый мужчина.
– Ваш слуга, господин Пьяно!
– крикнула одна из девушек.
– Ваш покорный слуга, - поправил Пьяно, - какому танцу я буду здесь аккомпанировать?
– спросил он.
Однако, пока он задавал свой вопрос, появилась Шоделюзе с ужасающими - я могла разглядеть их даже лежа на стуле - розгами.
– Хорошо, что вы пришли, маэстро Пьяно!
– сказала она.
– Оголите-ка этой девушке зад, она a posteriori познакомится с вашей партитурой, а вам, возможно, с помощью этого зада придет в голову какая-нибудь очередная философия музыки.
– Гм! Мадам!
– воскликнул изумленный учитель музыки.
– Вообще-то по клавишам природы нельзя бить, их нельзя наказывать, ведь разучиваемое, может статься, будет напрочь вышиблено наказанием; я бы с большей охотой исполнил свою Ouverture Stemperare[73]...
Тут я почувствовала между колен руку пылкого композитора, он аккуратно, не торопясь, поднял мои юбки и исподнее и держал их надо мной.
– Однако mia сага![74] - спросил обнаживший меня.
– Allor che fur gli ampi cieli stesi[75]: «Тогда, когда распростирались огромные небеса», - здесь он задрал мою одежду выше, наклонился и дважды поцеловал меня - по разу в каждую ягодицу, и мне это очень понравилось.
– Allor! И когда не было еще никаких планет и комет, а значит...
– Говорите, говорите, что хотите, Пьяно, я отстаиваю свое Forte76, не так ли, дамы?
– Несомненно, - отвечала моя мать.
– Мальхен, подними повыше зад, он прекрасно выглядит, он заслужил хорошего приема.
– В особенности красив разрез между ягодицами этой прелестной малышки, - сказал славный Орфей.
– Как жаль, что хвост березовой кометы вот-вот уничтожит эту поверхность.
– Ах! Signora! внемлите моим аргументам!
– Non, mon Ami!
Les rapides 'eclairs
Par les vents et par le tonnerre
N’epurent pas toujours
Les champs et les airs.[77]
D’apres Voltaire. [2]
Ainzi, Mademoiselle! Vite! Vite! Haussez votre beau cul!
Я повиновалась, подняла его повыше и получила первый удар, такой крепкий, что вскрикнула; за ним безжалостно последовали еще двадцать четыре удара, потекла кровь, я внимала увертюре маэстро Пьяно, сменявшейся иногда ошеломляющими периодам резкого forte строгой воспитательницы. Я, впрочем, мужественно принимала все удары. Пьяно расстегнул штаны и показал мне настроечный молоточек такой выдающейся величины и, вероятно, такой отличной способности к звукоизвлечению, что во время экзекуции я принялась тереть бедра друг о друга и определенно достигла бы наслаждения, если бы боль не одержала победы.
2
Здесь мадам Шоделюзе пародирует стихотворение Вольтера.