Сестра Моника
Шрифт:
«Здесь, Камиль!
– сказал я себе.
– Здесь должны начаться твои приключения». Недолго думая я нагнулся и увидел под короткой юбкой славную Сефизу[114]; изящная нижняя рубашка закрывала упругие бедра, но то, чего я желал увидеть, я рассмотреть не мог, потому что спящая ворочалась во сне. Я запустил руку ей под исподнее, и легкая дрожь между ее чресл воодушевила меня на победу. Я осторожно поднял ее изящные ножки и увидел между двумя прелестными половинками розовую бабочку (Lithosia rosea), красивую настолько, что моя сладострастная фантазия даже и не мечтала такую поймать.
Я и сейчас с замиранием сердца вспоминаю это первое в моей жизни удовлетворенное желание. Я вынул свой платок, постелил его на колыхаемую ветерком траву,
Только тогда притворщица проснулась и начала так трогательно плакать и убиваться, что я испугался и не мог придумать для нее иного утешения, чем развязать свой пояс и бросить ей на
подол пару золотых из денег за аренду. Это помогло, и слезы просохли.
Я попросил разрешения еще раз взглянуть на ее прелести и поиграться розовой бабочкой сзади и, не дождавшись ответа, положил ее на живот, раздвинул ей бедра и на этот раз повторил то, чему учит лишь мать природа, так прилежно, что девушка не пропустила из заученного мною ни слога и языком стонов в восхищении поведала о своих ощущениях.
Я спросил ее имя и узнал, что звать ее Фаншон, что она из Вирти и идет проведать родственницу, остановившуюся у одной благородной вдовы в часе ходьбы от того места, где я ее нашел. Я поцеловал ее еще раз, еще раз раздел и пообещал, что, когда вернусь от мадмуазель, снова навещу ее; она сказала мне, что живет с родителями, поэтому я должен придумать какой-нибудь повод, чтобы без подозрений войти в их дом...
«Что ты затеял, Камиль», - говорил я сам себе, продолжая путь и думая о том, чем моя щедрость может мне обернуться.
После долгих размышлений мне пришла в голову мысль распороть шов на поясе, позволить нескольким золотым упасть мне в штаны и, защитив себя таким образом от лишних подозрений, с совершенно невинным видом рассчитаться с мадмуазель де Саранж. Когда показались башни Ренна, из-за невинного Corpus delicti[115] мое сердце забилось так громко, что, казалось, все вокруг слышат его биение; но чем ближе я подходил к городу, тем свободнее мне дышалось, и когда я поднимался по каменным ступеням лестницы мадмуазель, мне не доставало лишь дерзости, с которой обманщики выдают ложь за правду.
На втором этаже никого не было. Я увидел коридор и длинный ряд комнат. Я шел от двери к двери и... внимал замочным скважинам. Опустелые комнаты, заставленные мебелью! и ни единого обитателя. Странный народ эти аристократы! Нигде им нету места, даже в собственном доме!.. Наконец подошел я к приоткрытой двери. Смотреть в замочную скважину было неудобно, а войти без предупреждения я не мог, потому что я слишком хорошо воспитан; я скромно постучал; никакого «Входите!», никакого «Кто там?». Я постучал еще раз. Ничего не слышно, ничего не видно! Я потерял терпение, толкнул дверь и вошел. Это была приемная. Следующая дверь, которую я увидел, была открыта настежь. Не церемонясь, я прошел дальше. Тогда я очутился в роскошно убранной комнате; ряд картин на какое-то время занял мое внимание; потом мне показалось, будто из соседней комнаты доносится шум; я постучался, открыл, потому что никто не хотел мне отвечать; это была спальня. Такого блеска и великолепия я в жизни не видел! Сусанна и Потифар[116] во всем своем обнаженном величии отражались в двух хрустальных зеркалах; распутная Маргарита Анжуйская[117], предающаяся утехам со своим лейб-кучером, и благородная и восторженная Иоанна Д'Арк, томящаяся по смерти под серым хвостом огненного осла, украшали штофный балдахин кровати. У блаженной Иоанны упругие бедра были так вывернуты, что все черти, изображенные над хвостом осла, а кроме того и часовня св. Дионисия могли бы уместиться в ее мускулистом лоне.
Я не мог отвести взгляда, быстро вытащил своего Миноса[118] из штанов и хотел было уже заняться тем, чем из вредности занимался Онан в книге Бытия, как вдруг раздались голоса. Мне совсем не хотелось,
Едва я улегся, как вошла мадмуазель де Саранж под руку с каноником.
– Значит, моя сладкая Божу, - начал каноник, -нам, несчастным рабам ваших губительных прелестей, уготована судьба Тантала[119].
– Могу ли я иначе?
– отвечала мадмуазель.
– Все же я не в таком критическом положении, в каком однажды оказалась Анна Бретонская, невеста Максимилиана, став женой Карла Восьмого; я сумею разрешить свою ситуацию [9] .
– У церкви больше прав на натуральную святую, подобную вам, моя прекрасная Аврелия, нежели у Санчеса [10] и Офранвиля, - возразил каноник, - и посудите сами, - здесь он вытащил из штанов единственно истинный ключ церкви, - найдется ли в мирской жизни что-нибудь, что смогло бы умалить эту непревзойденную силу?
9
Людовик XI, из-за интриг которого Франция и Германия теряли одна за другой свои земли, передал весла правления Анне де Божё, и той удалось женить Карла VIII на Анне Бретонской, которая в то время была помолвленной невестой Максимильяна (его сыном и наследником был Карл V), противника французской короны; Людовик осадил Ренн и увез Анну в Париж. Как говорит пословица: «Кому повезло, того и невеста!» Анна Бретонская стала королевой Франции.
10
Sanchez, de matrimonio. [«О супружестве» иезуита Томаса Санчеса (1550 -1610)].
– Верганден!
– воскликнула Аврелия, и глаза ее загорелись.
– Вы же знаете, что я не дам себя уговорить ни государству, ни церкви; ни даже своему сердцу, если я этого не захочу. Но я люблю вас обоих, и единственное, что меня беспокоит - невозможность решить, кому из вас всецело себя посвятить, не потеряв при этом другого. У Офранвиля - право, на стороне Вергандена - природа, государство соединяет их в единое тело. Вы, Верганден, - рыцарь Мальтийского ордена[120] и каноник, следовательно, потеряны для уз брака; Офранвиль - солдат и слуга государства, и как таковой...
– Halte la! Ма chere[121], - прервал ее каноник, хватаясь за свое кропило.
– Вы - помолвленная невеста церкви.
– Неужели?
– возразила Аврелия.
– Тогда докажите мне ваше право прямо сейчас, на этом месте, на этой молитвенной скамейке. Дисциплина, говорили вы мне не раз, - это душа церкви, я еще девственница, еще не осквернена - такова была до сего дня моя воля, и воля эта - то, что сближает меня с вами, а не с Офранвилем. Я состою в переписке с аббатисой монастыря клариссинок[122] в Б., она моя подруга, и кто знает, что я предприму, если однажды мне придется выбрать между вами. Скорей, попробуйте хотя бы раз испытать силу своего убеждения на моем теле, попробуйте, так ли легко меня одолеть, как вы себе воображаете!
Тут Аврелия взяла лежавшую под молитвенной скамейкой толстую розгу, бросила ее канонику и опустилась перед ним на колени. Верганден, ни слова не говоря, поднял ей юбку, положил Аврелию на скамейку, задрал ей исподнее и начал пороть. Аврелия подставляла свой прелестный белоснежный зад навстречу строгому инструменту дисциплины, не проронив ни звука. Я чуть не потерял сознание при виде этой небесной красоты, и даже Сатана, прикованный архангелом к скале, был не настолько ничтожен, как я в тот упоительный момент. Не успел еще Верганден высечь и дюжину предложений на этих плотяных скрижалях закона, как прозвучало громкое: «Ха! Сладострастная экзекуция», и в дверях заблестел обнаженный меч.