Сестра Моника
Шрифт:
Во время этой экзекуции я дергался так резко, что мой пояс развязался, и красивые монеты рассыпались по ковру и скользкому полу.
– Что это, Фредегунда?
– воскликнула Аврелия, увидев деньги.
– Предательница! Ты сбежать хотела... видишь, Клементина, это испытание моей доброты!.. Бесстыдница! Убежать она хотела... предать меня! Ах! ты заслужила порки!
– И тут же был повторен акт наказания, да такой жестокий, что мои бедные ягодицы разгорелись, будто ковкое железо в кузнице Вулкана[130].
– Клементина, продолжала Аврелия, - золотые забери себе, а эту плутовку отведи в зеленую комнату и лупи ее розгами, пока она не сознается, что задумала...
Клементина подняла меня и потащила за собой.
– Где Евгения?
– (это была племянница Аврелии),
– Она должна быть в ванной, - отвечала Клементина.
Аврелия приказала Клементине надеть на меня белое неглиже Евгении, но прежде бросить в ванну [11] , как только Евгения ее покинет; а с покаянием можно и подождать.
Клементина приказала мне следовать за ней; я шел, придерживая руками спадавшие штаны - вот было зрелище!
11
Доказательством величайшей чистоты женщины перед мужчиной, говорит Агриппа из Неттесгейма, является то обстоятельство, что после невинной женщины вода в ванной никогда не будет грязной, мужчина же оставляет после себя в воде лишь нечистоты.
Мы прошли длинный ряд комнат и остановились перед закрытой приемной.
Клементина постучала.
– Вы готовы, мадмуазель?
– прокричала она, и звонкий голос ответил: «Сейчас иду»; тотчас же двери открылись, и нам навстречу выпорхнуло прелестное создание. Клементина засмеялась, подмигнула и сказала, что я беглянка Фредегунда, которую она должна проводить в ванную, только что покинутую Евгенией. Евгения улыбнулась, раскрыла шаль, взглянула на свою белоснежную девственную грудь, будто желала заглянуть себе в сердце, и прошептала: «С дорогой тетей случаются чудесные озарения... она, нужно признать, единственная в своем роде». С этими словами она нас покинула, а я через две минуты лежал в чем мать родила в ванне, в той самой воде, что несколько мгновений назад обнимала нежное тело прекрасной Евгении.
Я плавал в море блаженства, и пока Клементина скребла меня драгоценным мылом, особенно долго задерживаясь на моих крепких ягодицах, я думал о девственной груди Евгении и покрывал ее тысячью поцелуев.
Вскоре стоял я, прекрасней лоредановского Адама[131], перед моргавшей от удивления Клементиной.
Горячими губами Клементина поцеловала ту часть моего тела, которая теперь, после того, как ее лишили живости, не нуждалась даже и в фиговом листке, чтобы скрыть свою грешную, склонную к мятежам природу, натянула на меня нижнюю рубашку, оставленную Евгенией, и белое неглиже, и повела в зеленую комнату.
Евгения и Аврелия были уже там; Евгения сидела на подоконнике, а Аврелия, раздетая, т.е. в рубашке и белоснежной мантилье с открытой грудью и обнаженными руками, стояла перед ней...
– Мне, - говорила Аврелия племяннице, пока мы с Клементиной, в ожидании распоряжений,
застыли посреди комнаты, - чуть ли не была уготована судьба Арривы [12] .
– Que vous me dites?[133] - спросила Евгения и так двусмысленно посмотрела на свою тетю, что теперь, после этого отличного «que vous me dites?» могло следовать лишь известное гамлетовское: «Ступай в монастырь»[134].
12
Аррива, нимфа Дианы, настолько же красивая, насколько и скромная, была изнасилована лидийским царем Тмолом в храме, у подножья алтаря. Не желая жить в позоре, она повесилась. Изображение того, как все это произошло, мы можем увидеть на одной из гравюр в Memoires de Saturnin[132] т. 1. Аррива и Кунц фон дер Розен, не говоря уже о вольтеровой Доротее в мужских штанах, вряд ли бы заслужили снисхождения в Элизиуме.
– Ah, je comprends![135] - сказала Аврелия, забирая из рук прелестницы шитье, и велела ей встать.
Евгения встала, Аврелия подвела ее к окну и задрала ей до пояса юбки и исподнее - солнце, которое как раз было в зените, просвечивало через красные шелковые шторы...
Упоительный миг! На изумительное, еще никем не оскверненное тело легли красные отблески проникавшего в комнату сквозь шторы светила, ненавидящего покровы; и лишь лицо Аврелии -лик Мадонны - пока тетка раздвигала ее нежные чресла и рассматривала таинственное чудо лукавой природы, чудо, которое, казалось, хотело разглядеть и солнце, - оставалось белым словно лилия...
– Ah, та Niece! Ма Chere![136] - воскликнула Аврелия, наклонилась и поцеловала губы страсти, к благородному шепоту которых культурный человек относится с таким презрением.
– Ah, та Niece! Тебе я могу признаться во всем! Телесным зрением вижу я символ твоей душевной невинности непорочным; и - ты понимаешь меня, ты целиком мною прониклась - от тебя мне нечего скрывать.
Евгения опустила платье, а Аврелия продолжала:
– Да, любовь моя. Сегодня я чуть не стала Арривой. Отец Ансельм был уже в исповедальне; мне ведь совершенно не в чем исповедоваться, верная системе, согласно которой нравы без чувств и мораль без чувственности не приводят к совершенству и не несут высшего смысла: я пожаловалась ему лишь на то, что до сегодняшнего дня немногие искушения преодолевала я с усилием; все давалось мне легко... «Неужели?
– ответил отец Ансельм и посмотрел на меня с удивлением.
– Юность! Красота! Темперамент! Здесь все сходится в единой точке; в точке наслаждения, и тем не менее...!! Подобная добродетель для меня загадка!.. Не могли бы вы, мадмуазель, повторить это признание вон там, перед алтарем великой грешницы Марии Магдалины, не стыдясь собственного тщеславия и гордости?..» - «Могу!» - был мой ответ... «Тогда пойдемте», - сказал Ансельм; мы вышли из исповедальни и пошли к алтарю Марии Магдалины, который, как ты знаешь, стоит в углу. Не задумываясь о том, нужно ли мне подождать указаний Ансельма, я бросилась на ступени алтаря и произнесла: «Святейшая, самая кроткая из всех грешниц!» - Но не успели еще эти слова слететь с моих уст, как я почувствовала, что меня кто-то схватил, почувствовала, как кто-то задрал мне юбки, исподнее и раздвинул мои чресла. С моих губ не сорвалось ни звука - да и в церкви никого не было, но я вертелась как баядерка; никакой Геркулес не смог бы меня опозорить.
– Это сделал Ансельм - немощный?– спросила Евгения.
– Боже милостивый! Нет, это был великолепный Ромуальд, наш каноник, который так приглянулся тебе на последнем маскараде.
– Тот самый?
– Тот самый! Он был лишь в рясе, без штанов. Своим прекрасным мускулистым животом он прижался к моему голому заду; его яростный член прорывался к моему лону, будто молния сквозь тучи, но... напрасно! Я так крепко зажала его в бедрах, так решительно, что он не смог освободиться от наваждения, доведшего его до безумия.
«Мадмуазель! Мадмуазель!» - ревел осатанелый.
– «О Ансельм! дай мне кинжал! пронзи им грудь этого негодяя... Madelaine!.. Madelaine! Sainte Madelaine![137] - причитала я.
– Посмотри, что может выдержать женщина!..»
«Да, черт побери!
– воскликнул Ромуальд, в то время как я все крепче и крепче сжимала бедра.
– Отпусти меня! Потаскуха, какой нет подобных! Победа за тобой...»
Я разжала бедра, и в мгновение ока Ансельм опустил мои юбки, Ромуальд исчез...
Ансельм поцеловал мне руку и сказал: «Я отпускаю вам все грехи до самого вашего сорокалетия...»
«Не беспокойтесь, святой отец!
– отвечала я.
– Так долго жить я не намереваюсь. Без красоты не будет и искушения. В скором времени вы обо мне услышите».
С этими словами я его оставила и ушла оттуда в твердом намерении еще сегодня, как Кларисса[138], составить завещание, а завтра умереть...
– Тетя!
– вскрикнула Евгения.
– Умереть?
– Да! Офранвиль и Верганден - оба сумасшедшие. Я же не хочу, что называется, стать из-за них тоже безумной... лучше... умереть...