Сестра сна
Шрифт:
Элиас же просто воспарил. Он слагал адажио такой пронзительной нежности, что холодные и влажные руки крестьян тут же потеплели. Хоралу «Христос лежал во гробе» он придал величаво-воинственный характер, а завершил игру грандиозной постлюдией, ритмика которой определялась биением сердца Эльзбет. Из храма крестьяне уходили с просветленными душами. Органная музыка превратила их в кротких агнцев и настолько возвысила религиозные чувства, что впервые за много лет никто не покинул церковь до окончания службы. Да и при водосвятии не было обычной толчеи. Иные вдруг как-то приосанились и своими клешнями начали делать элегантные жесты, уступая дорогу, а свои поздравления уснащали словами — даже не верится — с французским прононсом.
Эльзбет уже ждала его в
— Ты священнодей какой-то! Я никогда не слыхала такой красивой музыки! — кричала она, и желтая, как осенний лист, коса весело подпрыгивала у нее на плече. Элиас поклонился, окунул два пальца в святую воду, повернулся к дарохранительнице и перекрестился.
— Постлюдию я играл только для тебя. Знаешь ли ты, что наши сердца бьются в одном ритме, что мы существа одной породы?
Эльзбет смотрела на него во все глаза и не могла понять, о чем он толкует.
— Не позволит ли барышня проводить ее до дома почтенного родителя? — скороговоркой произнес Элиас, поскольку сам испугался своих слов.
Он подал ей руку, она сделала книксен, шелестя юбкой, и они чинно проследовали к дому Нульфа Альдера.
Петер Альдер посверкивал глазами из темноты нефа, он был рад тому, что сегодня придет Лукас. И Лукас Альдер действительно пришел к обеду в дом Нульфа, но Эльзбет даже не смотрела в его сторону. Она все время говорила об Элиасе. Статочное ли дело, играть с такой дьявольской ловкостью? Она не смотрела на Лукаса. Пока не смотрела.
Неотразимая игра нашего музыканта прекрасно растревожила души еще двух человек, но совершенно по-разному. Одним из них был курат Бойерляйн. Когда он вышел из ризницы, на него вдруг нашло кроткое духовное просветление. Он повернулся лицом на восток и задумался над чудом этого дня. Какой же великой благодатью он осчастливлен, коли в народе воцарился такой мир? И курат стал размышлять над тем, как же ему удалось этого добиться.
Просияла лицом и Зеффиха, несчастная, преждевременно поседевшая. Она стояла у кладбищенской стены и таращила глаза на шествующую под ручку пару, и глаза ее увлажнились. «Неужто и впрямь это мой мальчуган? Мой мальчуган?» — шептала она себе под нос. Потом заплакала и забылась. Только когда но ее животу забарабанил кулачками Филипп, она опамятовалась. Зеффиха схватила слабоумного ребенка за руку и понеслась с ним домой. Вечером Зефф услышал, как его жена поет в хлеву. Она пела песни своей девичьей поры.
Лишь один человек не разделял общей радости и впал в горькое уныние. А роковое решение достигло зрелости наливного яблока. Это был сельский учитель Оскар Альдер, чью судьбу мы уже очертили. Он неподвижно сидел у печки, без меры изводил табак и все не мог досыта настрадаться, слушая рассказ Сороки, которая после триумфа нового органиста тут же наведалась к учителю. И уж здесь она не знала удержу в восхвалении чуда, свершившегося на Пасху. «Эшберг, — восторгалась она, — дал свету великого органиста. И когда-нибудь люди сюда издалека приходить будут, щепочки будут отламывать от ставней Зеффова дома и говорить: „Вот, глядите, у меня щепка от отчего дома великого Элиаса Альдера!“»
Так заливалась Сорока и не скоро еще умолкла бы, если бы жена Оскара в ярости не указала ей на дверь.
Много чего можно было бы еще порассказать о времени, которое стало для Элиаса самой счастливой порой жизни. О том, как рос его авторитет в деревне, как крестьяне передали ему не только кафедру органиста, но и место школьного учителя. О том, как по воскресеньям он потрясал своей музыкой всех, кто ее слушал. О дружбе на всю жизнь, завязавшейся у него с Эльзбет. О том, как любви начала сопутствовать страсть, которую он скрывал от возлюбленной. Однако зависть не дремала, и вскоре стали раздаваться речи, которыми пытались умалить искусство органиста. Он-де играет чересчур долго и вообще очень громко, да и музыка путаная какая-то без особой на то надобности. Так поговаривали в трактире у Вайдмана. Недовольство достигло вершины в Поминальное воскресенье, когда Элиас неожиданно оборвал игру, чтобы символизировать тем самым внезапную смерть, — у прихожан холодок пробежал по спинам: они поняли, что он хотел сказать этим.
— Такого у нас сроду не бывало, чтобы набожных людей пугать, — отзывался один из ценителей, добавляя фразу на исковерканной латыни.
А Элиас был счастлив. И даже более чем счастлив. По утрам при пробуждении у него катились из глаз слезы радости. Он любил весны, брал под защиту зимы, и осень уже не была для него знаком умирания. Он знал, что по биению сердца обрел предназначенное ему любимое существо. Петеру он однажды сказал: «Отчего это люди все ищут и блуждают? От одной любимой они как угорелые бегут к другой и не знают, что Господь до начала всех времен предназначил каждому одного-единственного человека. И у них обоих совпадают удары сердца. Несчастны те, кто не верят в это и не имеют терпения ждать, покуда Господь не укажет им место и время!»
Женщина в лунном свете
Он был добрым учителем. Вскоре дети почти что с нежностью стали искать его расположения, хотя и не могли до конца преодолеть страха перед его желтыми глазами. Редко кто из учеников осмеливался посмотреть ему в глаза. Он каждый раз пел с ними, учил понимать музыкальные образы, играл им на органе, толковал Священное Писание как своего рода сказку и настойчиво внушал, что душа дана не только человеку, по и всякому живому созданию, цветку или камню. Когда дети уставали, он выводил их из полудремоты с помощью игры: он говорил голосом кого-нибудь из жителей Эшберга, а ученики угадывали, чьим именно. Если ученик не мог расплатиться натуральным взносом за неделю, потому что семья голодала, Элиас не швырял его на пол, а тайком брал яйца, хлеб и сыр, принесенные другими, и отдавал все это малышу перед дорогой домой. Если зимой кто-то приходил без так называемого школьного полена, Элиас не бранил ученика: он видел, что на маленьких ножках нет даже чулок. Он очень внимательно присматривался к каждому в надежде открыть музыкальный талант. Он находил таких, над голосами которых стоило работать. Только вот музыканта не мог найти. Если, конечно, не считать Филиппа, который всегда был с ним. Но талант, дарованный идиоту, обречен на угасание.
Что же касается неуемного влечения к Эльзбет, которая была уже девицей на выданье, то оно пожирало Элиаса, подобно коварному недугу. Симптомы его поначалу проявлялись, казалось бы, в мелочах. Стоило неожиданно хлопнуть двери — и у Элиаса все обрывалось внутри. Если ему случалось увидеть издалека, как к дому подходит какая-нибудь женщина, у него учащался пульс. По вечерам, заслышав женский смех у колодца, он всегда вздрагивал — ему казалось, что это смеется Эльзбет. Музицирование, всегда дававшееся легко, вскоре стало ему в тягость, и Элиас вынужден был признаться себе, что больше не находит утешения в музыке. При вступлении в должность органиста он ежедневно упражнялся в игре, проверял состояние инструмента, следил за звучанием регистров. Теперь же это стало не по силам: работе по хозяйству и в школе не было видно конца.
Ближе к Страстной неделе у него как будто просыпалось былое вдохновение. Страсти Христовы всегда вызывали у него музыкальный отклик. Можно, пожалуй, сказать, что страсти Христовы побуждали его к творчеству. Так же как туманный купол неба в День Всех Святых, когда ноябрьское настроение вкупе с ароматом ладана и траурным цветом одежд он пытался выразить музыкой. Элиас был дитя своего времени. Он любил все, что так или иначе было связано со смертью.
В годы спокойного ожидания Эльзбет изменилась теология его веры. Если прежде он был здравомыслящим, но истово верующим христианином, то теперь его стали посещать сомнения. Почему Господь не желает внимать его ночным молитвам? Разве Богу угодно видеть страдания человека? Или вести его ложным путем? Разве не чудо, явленное Богом, указало Элиасу на его суженую? Неужели Господь в конце концов отвернулся от него?