Северные новеллы
Шрифт:
— Ну, ты тут не буянь, вскорости возвернусь...— И вышел из сарая, придвинул к двери толстый чурбан, на котором кололи дрова.
Он направился в сельсовет и по междугородному телефону за свои кровные в течение дня обзвонил все зоопарки страны. Их, зоопарков, было не так уж много. «Нужен ли вам бурый медвежонок? — спрашивал районный охотовед и поспешно добавлял: — Задарма, то есть бесплатно». И везде получал один и тот же ответ: «Нет, бурого нам не надо, их столько расплодилось, что и сами не знаем, куда девать. Вот белого с охотой возьмем».
На следующий день Горюнов, заняв деньги у общественного инспектора, обзванивал цирки страны, предлагал бесплатно «на диво сообразительного» бурого медвежонка. Нет* не нужен бурый медвежонок циркам. Им нужен индийский слон, африканский носорог и отечественный среднеазиатский удав.
Последний звонок был в областной город, в Управление промыслово-охотничьего хозяйства. Горюнов коротко рассказал суть дела начальнику, давнему знакомому, с которым был на «ты».
— Откуда взялся медвежонок?
— Якобы поначалу к геологам прибился, а потом эти геологи отдали его командиру вертолета.
— Врут, что прибился. Проверял?
— Да разве концы какие сыщешь?
— Известное дело, первые и самые изворотливые браконьеры — геологи. Вроде бы хорошие, дружные ребята, а как в тайгу их забросят, прямо звереют. В дикарей превращаются. Да нет, еще хуже. Дикарь зверю вреда не чинит. Но все же проверь. Так что же ты от меня хочешь? Не пойму.
— Жаль медвежонка.
— И мне жаль. Ну, дальше слушаю.
— Руки, дурачок, лижет...
Помолчали.
— Ну и мужик ты... Как бы тебе это помягче сказать... Не знал. Я, выходит, выродок, а ты... Ладно, кончаем пустой разговор. Сам знаешь, как поступить. Не тебе объяснять. И доложи-ка об исполнении телеграммой.
У общественного испектора Горюнов попросил лопату и на привязи вывел Ревуна из полутьмы сарая.
Медвежонок обрадовался свободе, свету, чистому воздуху, ошалев от счастья, дурашливо бросался на деревья, плетни. Вот только поводок мешал.
Была светлая колымская ночь, ярко-красный солнечный хохолок торчал в расселине двух сопок; казалось, туда, как в гигантский ковш, вылили расплавленный металл. Широкая спина реки была малиновая, коса, валуны на берегу — коричневыми, а нетающие снега на вершинах яростно блистали чистым каленым огнем. Разрывая малиновую гладь, плескалась рыба в Колыме. «Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!» — куковала за рекою кукушка. Только не годки она сейчас отсчитывала — минуты...
Задворками, хоронясь от редких прохожих, Горюнов вышел с Ревуном к тайге, углубился в чащобу. Звереныш остановился, по-собачьи жалобно проскулил и потянул за поводок обратно, к жилью. Он подумал, что его опять заманят в тайгу и там бросят. Тайги он боялся.
Районный охотовед бросил поводок и начал копать землю. Ревун успокоился, с интересом наблюдал за работой, тыкался мордой в ноги.
Наконец Горюнов, воткнув лопату в бугор свежей земли, присел на краю вырытой ямы, извлек из кобуры пистолет. Ревун, как назло, нашел забаву: с радостным визгом прыгал в свою могилу, потешно скользя лапами по влажной земляной стенке, выбирался на поверхность. И опять прыгал. И вновь выбирался. Потом подбежал к человеку, ткнулся мордой в правый карман куртки: вчера и сегодня охотовед приносил в нем зверенышу карамельки.
— Эхма, водки бы сейчас стакан!..— вслух подумал Горюнов.
Закурил. Нервно отбросил горящую папиросу. Она упала в могилу. Подумалось нелепое: как бы папироса не обожгла медвежонка! Словно через минуту он будет чувствовать боль так же, как и теперь, при жизни.
Горюнов поспешно выстрелил Ревуну в ухо. Звереныш, будто продолжая свою немудреную игру, кубарем скатился в могилу.
Районный охотовед торопливо забросал яму землей.
Утром он зашел на почту и отправил своему начальнику телеграмму:
«ЗВЕРЬ ЛИКВИДИРОВАН ТЧК ГОРЮНОВ.
Первый клин появился в небе двадцать второго А“|“мая, и полторы недели кряду над арктическим островом стоял ни на минуту не умолкаемый гогот. Мы привыкли к нему и как бы не замечали гортанных криков, как моряки не замечают шума прибоя, монотонного перестука судовой машины. «Гаангок! Гаан- гок!..» — несся с высоты призывный клич.
Что заставляет белых гусей каждую весну покидать тучные, сытные мексиканские и калифорнийские поля, лететь тысячи миль над Тихоокеанским побережьем Северной Америки, Чукотским полуостровом? Зачем полмиллиона этих птиц так стремится на холодный арктический остров со скудной тундровой растительностью?.. Здесь их родина. А родину не выбирают. Едва проклюнувшись из яйца, пуховой комочек на всю жизнь запомнил разноцветные лишайники и мхи в долине, заснеженные горные хребты, голубые и желтые дрейфующие льды в океане. Осенью, когда он научится летать, мороз и пурга заставят его лететь на зимовку в жаркие страны, а по весне неудержимая тоска по суровой, но милой родине вновь поднимет на крыло, пустит в далекий, несказанно трудный путь.
«Гаангок?.. Гаангок!.. Гаангок!..» Нет, это не обычный крик. Это радостный крик-приветствие родной земле.
Над громадной долиной ослепительно белые с черными маховыми перьями птицы, не теряя четкого строя, делали два-три круга, постепенно снижались, а когда до земли оставались считанные метры, разворачивались против ветра, резко гасили скорость крыльями, распушенными хвостами, опущенными перепончатыми лапками и одна за другой садились на мхи и лишайники. В долине еще не стаял снег, лишь обнажились крошечные островки голой земли. Разбившись на супружеские пары, гуси стремились как можно быстрее захватить эти островки, обрести свой участок, свое место под солнцем. Не из жадности и не из чувства личной собственности, нет; людские пороки вольным, свободным птицам неведомы. А чтобы вовремя произвести потомство. Святое это дело не терпит суеты. Гусыня принимается за устройство гнезда. Лапками и клювом она долго расчищает маленькую площадку и делает в почве углубление в пол-ладони. Потом щиплет траву и мох. Для толстой подстилки и валика вокруг гнезда. Гусак между тем ходит кругами, растопырив крылья, пригнув вытянутую шею, шипит по-змеиному — изгоняет с семейной территории другие супружеские пары, нахальных холостых самцов, вечно голодных, чрезвычайно прожорливых песцов, зорко следит за небом, каждую минуту ожидая нападения бургомистров и поморников. Утеплив перьями и выщипанным из груди пухом травянистую подстилку, самка тотчас откладывает первое яйцо. На следующий день — второе, на третий — третье, на четвертый — четвертое; передохнув двое суток, отложит последнее, пятое.
Снежной белизны крупные яйца вскоре приобретут нежно-желтоватый оттенок.
Новые и новые стаи птиц летят в долину, и все меньше становится свободных от снега островков земли.
Однажды, когда мы вернулись со смены и ужинали в бараке-общежитии, кто-то из буровиков, посмотрев в окно, в крайнем удивлении протянул:
— Ребя-ат! Гля-аньте!..
Мы прильнули к стеклу. Со стороны долины по пологому пригорку к бараку поднимались* переваливаясь с боку на бок, два гуся, самец и самка. Самка волочила по земле правое, странной формы, как бы вывернутое крыло.