Северный Удел
Шрифт:
Дядя Мувен зазвенел ключами.
Дом явил боковой вход с нешироким полукруглым крыльцом. Поскуливал под жестяным козырьком негорящий фонарь.
В сумерках было тяжело понять, что не так со створками, но едва мы подошли ближе, стало видно, что в них били со страшной силой.
Тараном? Големом? Пустой кровью?
Дерево выгнулось внутрь, резные накладки полопались, стальные ленты завились жгутами. В щель, наверное, пролез бы и господин обер-полицмейстер.
— Сейчас.
Дядя Мувен занялся замком
Створки разошлись сами, что-то отвалилось, что-то заскребло по полу. Густой запах крови ударил в ноздри.
— Ох ты ж, ночь моя!
Тимаков шагнул внутрь и встал. Я прошел чуть дальше, до кованой люстры, подобно ядру вонзившейся в пол.
— Здесь есть свечи, — сказал дядя Мувен.
Но ни я, ни Тимаков в свечах не нуждались.
Кровь, красно-белая кровь Кольваро здесь была всюду. В том, отличном от обычного, «жилочном» зрении прихожая светилась десятками засохших пятен.
Несколько, уже затертых, затоптанных, линий на полу. Россыпи на стенах. Отпечатки левой отцовской ладони. Тонкие, проведенные пальцем, ногтем защитные ниточки на подоконниках. Под люстрой, сломанный, еще светился замковый круг.
— Господа, свечи! Бастель!
Повернувшись, я взял из рук дяди простенький подсвечник.
Мы медленно пошли вперед. Тимаков оглядывал испещренные знаками стены. Я больше смотрел под ноги.
Тряпки и каменная крошка. Толстая доска лавки, переломленная надвое.
И кровь — светящиеся разводы, лишь чуть потускневшие. Не день и не два вкладывался в них отец. Не день и не два.
Неужели готовился заранее? Знал?
А я? Почему меня позвал он так поздно? Не хотел втягивать или не был уверен, что я ему помогу? Или вообще не был уверен?
Эх, папа, папа…
Двери в кабинет и дальние комнаты были сорваны из петель. Одна створка лежала на полу, другую — ребром — с силой вбило в простенок между столом и древним каменным глобусом.
Дядя Мувен шел позади, и тени, моя и Тимакова, покачиваясь, надвигались на шкафы и ковры, на черепки, оставшиеся от ваз, груды битого стекла и детали стульев.
Здесь не слышался шум с матушкиной половины дома, здесь были только шорох крошки под каблуками и наше общее дыхание.
— Все в крови, — прошептал я.
Кабинет был разгромлен.
Книги. Бумаги. Круглые, разлапистые пятна сажи, словно помещение обстреливали огнем. Баррикадой закрывал проем стол.
Кровь темнела на полу, капли крови застыли на корешках книг, рыцарских латах в углу, перекошенном бюро.
— Он бился, — выдохнул Тимаков.
Я прикрыл глаза.
Почему-то представился тот самый пехотинец из лесной засады, как он проламывается сквозь входные двери, как делает шаг…
И вокруг него оживают напитанные Аски Кольваро предметы и вещи.
Они
Тяжелая, разлапистая вешалка-стойка едва не опрокидывает незваного гостя навзничь, квадратными плитами ухают фолианты, змеями вьются шарфы, берет разгон ожившая лавка.
Я почти вижу растерянность врага, его нелепые взмахи руками, ветвление пустых жилок, вижу красно-белое фамильное пламя…
Отец увлекся техникой подчинения предметов, когда раскопал какой-то древний пергаментный свиток. Это было уже после «Касатки», на второй или третий год моей службы. Впереди маячили Крисполь и Арумча, и не очень приятное поначалу знакомство с аптекарем Йожефом Чичкой.
Отец привел меня вот в эти комнаты, поставил перед столом и поднял в воздух чернильницу. А? Смотри! Без жилок! Она просто висит!
А потом выщелкнул из шкафа один из тех фолиантов, что сейчас грудой лежали в кабинете. Не Суб-Аннаха, нет. Тот еще пребывал в почетной ссылке у кашгарского бека Нуршаха. По-моему, это было «Народонаселение равнин» Ганина.
Вот сюда, объяснял отец, показывая пальцем на переплет, каплешь кровью, и сюда, в точку равновесия, слова «ме-хав» — это «ко мне», а «ме-ерв» — «от меня». Без навыка, конечно, трудновато.
Книга покачивалась перед глазами, лоб отца блестел от пота…
— Бастель, — позвал Тимаков.
Я очнулся от воспоминаний и шагнул к нему. Дядя Мувен оказался рядом, мы подсветили в две свечи. Глиняная куча лежала за перевернутым столом. Желто-серая, вытянутая в сторону дверей. С одного края еще можно было угадать могучую, грубо вылепленную ступню.
— Голем, — сказал Тимаков.
— Голем, — повторил я.
Отец хорошо подготовился.
Книги, камни, ножи, ме-хав, ме-ерв — кажется, он и сам осознавал, что это не будет серьезным препятствием для того, кто решил его убить. Нападающий, опомнившись, просто выжег отцовские метки жилами пустой крови.
Голем, судя по всему, тоже продержался не долго.
В глине поблескивали темные осколки стекла. Бесформенный ком, видимо, служивший голому головой, осыпался у косяка.
— Там, дальше, еще, — сказал дядя Мувен.
Второй голем был деревянный.
От него осталась только нижняя обгорелая половина, сползшая в большую овальную выемку. Здесь стояла пустая ванна, в которой Майтус сделался кровником. В ванне ловила отблески свечей мутная, припахивающая вода. Наверное, чтобы ничего до моего осмотра не нарушать, ее побоялись слить. Колыхалась на крючке портьера, в нише чернели отцовские инструменты, у лестницы, ведущей на широкий балкон второго этажа, громоздились стеллажи.
И опять всюду была кровь.