Сезам

Кожедуб Алесь

– Почему? – недоумевал я.

– Акцент не тот. И ударения неправильно ставите.

Сама она говорила с сильным польским акцентом, однако это не мешало ей смотреть свысока и на русских, и на белорусов. Не знаю, какие отношения у нее с литовцами, их в нашей группе не было.

– Что будешь заказывать для подарка? – спросил Ян.

– Не знаю, – пожал я плечами.

Хотя на самом деле я знал, что закажу. Я мечтал о полном собрании сочинений Константина Паустовского в восьми томах. Недавно оно вышло, но в книжных магазинах,

естественно, его никто не видел. Дефицит в нашей стране отчего-то наиболее был распространен среди книг.

Больше других у Паустовского мне нравились его ранние вещи «Романтики» и «Блистающие облака», я даже курсовую по ним написал. Но прочитать их можно было только в собрании сочинений, отдельными книгами они не выходили. Во всяком случае, сейчас.

– Джинсы можно заказать, – сказал Ян, и оглянулся по сторонам. – Или отрез на костюм.

– Отрез? – не понял я.

– Да, штуку матерьялу… Я правильно говорю?

– Правильно, – кивнул я. – Подумаю. Мы с Влодеком завтра встречаемся.

Ян уткнулся в книгу, а я отправился на тренировку. На третьем курсе у меня каждый день был расписан по минутам, как говорил в таких случаях Вадик – даже выпить некогда. Я, правда, и не пил, борьба плохо сочеталась с выпивкой.

– Пересчитай, – сказал Влодек, передавая мне конверт с деньгами.

– Верю, – хмыкнул я, и засунул конверт во внутренний карман пиджака.

– Деньги обязательно надо пересчитывать, – строго сказал Влодек. – Доверяй, но проверяй.

Несмотря на хороший русский язык, «обязательно» у него тоже было с мягким знаком.

Я достал конверт и пересчитал купюры – ровно шесть червонцев.

– В расчете? – спросил Влодек.

– Конечно, – сказал я, – вот только подарок…

– Да, подарок! – обрадовался Влодек. – Мы договаривались. Ян сказал, что ты хочешь отрез на костюм.

– Отрез? Нет, я хочу собрание сочинений Паустовского. В ваших книжных магазинах оно обязательно будет.

Я чуть было не вставил мягкий знак в слово «обязательно».

– Здесь не можно купить?

От удивления Влодек стал плохо говорить по-русски.

– Не можно, – кивнул я. – Восемь томов везти будет тяжело.

Влодек долго смотрел на меня. Видимо, русский человек открылся ему с какой-то другой стороны. Хотя на самом деле я был белорусом.

– Белорусы раньше были поляками, а теперь русские, – сказал Влодек. – По-белорусски даже ты редко говоришь.

У него опять стал хороший русский язык.

– Не с кем, – сказал я. – На русском отделении учусь.

Мы помолчали.

– Ладно, – вздохнул Влодек. – Привезу. Напиши на бумажке фамилию.

Я написал.

– Хороший писатель? – посмотрел на бумажку Влодек. – Как Достоевский?

– Лучше, – сказал я.

Мне и правда Паустовский нравился больше, чем Достоевский, но говорить кому-либо об этом я не собирался. Поляки в данном случае в расчет не принимались.

– Да, мы иностранцы, – согласился Влодек. – Но жениться я хочу на русской. Как ты к этому относишься?

– Женись, – пожал я плечами. – Хотя и польки ничего.

– Очень капризные! И деньги любят больше, чем меня.

Мы засмеялись.

– Да, я показывал свой диплом на курсе. Сказали – очень хороший.

Я почувствовал, что краснею. Бороться на ковре проще, чем писать поляку диплом. Кстати, как быстро он мой диплом стал считать своим… Учись, студент.

– Ладно, привезу я тебе этого… – Влодек заглянул в бумажку, – Паустовского. А у Берггольц действительно латышская фамилия, я посмотрел в энциклопедии. Хорошо, что не немка.

Я не стал выяснять у него, чем немцы хуже латышей.

Через день на лекции по русскому языку наш преподаватель Антон Антонович Балабан вдруг заговорил о роли омонимов.

– Посмотрите, как одни и те же слова могут иметь разный смысл, – сказал он. – Вот одна фраза: «Когда пришел Наполеон, поляки пели соло в яме». И вторая: «Когда пришел на поле он, поля кипели соловьями». Как разделишь слова, так и будет: в одном случае поляки пели, в другом поля кипели, что кому больше нравится.

Мы уже привыкли к оригинальности Антона Антоновича. Однажды его на собрании попросили присесть в президиум. «Спасибо, – громогласно заявил Балабан, – при Советской власти насиделся!» Он действительно сидел несколько лет после войны, то ли за нацдемовщину, то ли за шпионаж. А в другой раз объявил на лекции: «Как говорят, так и правильно!» При этом ему никто не запрещал преподавать в университете и не лишал звания профессора.

Но мысль о соло поляков в яме во времена Наполеона мне понравилась. И я поделился ей с Яном.

– Русские – странные люди, – отметил Ян. – Никогда не поймешь, что они имеют в виду.

– А что тут понимать, – запротестовал я, – вы как пели соловьями при Наполеоне, так и поете. Ничего не изменилось.

Ян побледнел. Позже я заметил, что если в разговоре ты упоминал о Наполеоне, почти все поляки бледнели. Ради интереса я вставлял, что знаменитый Михал Клеофас Огинский тоже мечтал о восстановлении Великого Княжества Литовского, но поляки пренебрежительно усмехались. Огинский с его полонезом не шел с ним ни в какое сравнение.

– И вы не изменились, – посмотрел на меня сверху вниз Ян, он был высокого роста. – Зачем разделили мир на восток и запад?

– Затем, – сказал я. – Одной Америке, что ли, править? Мы тоже хотим.

– И у нас была Жеч Посполита от моря до моря! – загорячился Ян. – И вы в ней неплохо жили, Ягайло даже польским королем стал!

– Наполеону голову свернули, и с другими то же самое будет, – брякнул я, не уточняя, правда, кто эти другие.

– Длячего?!

Польское «длячего» значило «почему».