Сезон Перелётья

Поймать головой ком земли с летающего дерева – это плохая, иногда смертельная примета, но Рой Салиан так торопился, что выбежал на улицу без зонта. Благо недавний ливень размочил прилипший к корням песок и на лоб Рою шлёпнулась грязь, а не что-то потвёрже. Мальчик вытер подтёки ладонью, сполоснул её в ведре у хлева и со всех ног рванул к калитке. Позади него таяли, опускаясь в траву, мучные облака: Рой пёк булки, пока не увидел в окно, как соседи заколачивают ставни и готовятся к переезду. Может быть,

– Доктор Эмрод! – позвал Рой и сконфузился от того, как противно и жалобно это прозвучало.

– Здорова, Дыня, – кивнул сосед, орудуя молотком.

О дынях мальчик знал только то, что они сладкие, а цвет их кожуры золотисто-оранжевый, как его волосы.

– А вы когда в город?..

– Завтра, после обеда.

Рой прислонился к плетню чумазым лбом и пнул колючку с пушистыми семенами.

– А как же мамка моя? – спросил он, не поднимая головы. – Может, останетесь на подольше?

– Дыня! – Эмрод словно вбил кличку в дерево вместе с гвоздём. – Я волшебник по-твоему? Мне о своей семье думать надо!

Рой шмыгнул носом и засопел.

– Если хочешь, могу взять тебя с собой, – добавил доктор, немного помолчав. – Парень ты шустрый. Будешь мне в лавке помогать, а я тебя взамен прокормлю. Моих-то оболтусов скоро в армию заберут, а жена на сносях. Одному тяжело крутиться.

– А мамку я на кого оставлю?

Эмрод безнадёжно вздохнул.

– Слушай, Дыня, мамка твоя вряд ли выздоровеет, а отец без неё в корягу сопьётся, ты же знаешь. Обменяет всю еду на вишнёвую наливку, и опухнете вы с голоду к весне. Лучше поехали со мной. В городе зимовать легче.

Рой сердито вытер слёзы и помотал головой.

– Ну, как знаешь, парень, как знаешь.

Сосед вернулся к работе, и стук его молотка звучал теперь похоронно, словно Эмрод вбивал гвозди в мамин гроб.

– Вы сварите побольше лекарства, пока не уехали, – попросил мальчик. – А я вам полную банку медовиков принесу. Завтра, до полудня.

Сосед поправил брезентовый капюшон и взглянул на небо. Стаи перелётных деревьев летели низко, явно к дождю.

– А ты разве успеешь? Скоро солнце зайдёт, и погода портится.

– Я часть до ночи соберу, а остальное утром. Банку дадите?

Эмрод кивнул в сторону телеги со всяким хламом. Рой вытащил оттуда железную банку с крышкой и вспомнил:

– У меня там булки на столе! Я их ещё в печь не поставил! Испеките у себя, а то жалко! Они уже расстоялись!

– А отец твой чего не спечёт? Опять на крепкое налёг?

Рой не ответил и побежал к окраине деревни по скользкой от недавнего ливня дороге. Ветер пах банным дымом, навозом и парным молоком. Половина домов вдоль улицы была заброшена. Ослеплённые бельмами ставней, с калитками, обмотанными проволокой, и горами ненужной рухляди в сараюшках, они напоминали могилы, в которых люди похоронили надежду на хорошую зимовку.

– До весны не доживём! – голосили старухи Альвейкора, собираясь вечерами у околицы.

Это было их любимым занятием: сбиваться в тучку из серых зонтов и наводить тоску на всю деревню. Обычно бабок распугивали, считая, что они накликивают беду, но в последнее время некому было с ними спорить, поэтому бледные старушечьи поганки топтались у ворот до темноты и то завывали, как стая волков, то трещали, как болтливые сороки.

– Девоньки, шмотрите-ка, – прошепелявила древняя Лаура, ткнув узловатым пальцем в сторону холма. – Энто хто там к дубраве побёг на ночь глядя?

Державшая её под локоть Соколиха, которую величали так за остроглазость, прищурилась и сказала:

– Да Салианов мальчишка вроде. Голова-то вся рыжая, как уголёчек.

– Ой, а я слыхала, что маманька у него совсем плохая лежит, а папашка-то запил с горя по-чёрному, – возбуждённо зашептала Шушуня. – Бьёт, наверное, дитёнка, вот он и бегает от него по чащобам. Ум-то ему весь выбили, вот и бегает. Видала я у них во дворе жердину, вот ей, наверное, и выбили!

– Да уймись ты, опять навыдумывала! – не сдержалась Соколиха. – Всё-то в твоём кривом глазу искривляется! Увидишь палку, а скажешь – колесо.

Шушуню соседи даже на порог не пускали, зная, как она жадна до сплетен, поэтому бабка додумывала всё сама.

– А чего он тогда к дубраве бежит в разгар перелётья? – не унималась она, кося левым глазом. – Один-одинёхонек, ввечеру, да ещё перед самым дождём! Точно ум ему выбили, вот чтоб мне окриветь с ног до головы, ежели я вру! Да и уши у него грязные какие-то! Я вчера подметила! Вот через них ум и вытек небось! А разводы-то остались!

– Ох, дурная, спасу на тебя нет…

– А дождь и правда будеть, – прокряхтела горбатая Сквоха, разминая колени. Чтобы достать до них, ей не приходилось даже нагибаться. – У мене давеча так ноги крутило, до сих пор ноють. Точно к дождю, да к сильному.

Фигурка на холме становилась всё меньше и меньше, и вскоре тёмный зев леса проглотил её целиком.

– Ой, ведь сгинет, бедняжка-а-а-а! – запричитала вдруг долговязая Мирта, до которой вечно доходило дольше всех. – Взлетит какое дерево, и упадёт бестолковый в яму из-под корней! Землёй-то его присыплет, и задохнётся!

– Ой, задохнётся-а-а! – хором подвыли другие бабки.

И то ли они накаркали своими беззубыми ртами, то ли плохая примета была всему виной, но с Роем Салианом в тот вечер и правда случилась беда.

Замок Гёльфен умирал от голода. Из последних сил он дышал сквозняками и стонал перекатами ветра в дымоходах. Испуганно охал, когда внутри него что-нибудь падало, и покрывался узорами плесени. В сезон дождей почти все комнаты Гёльфена превращались в душевые кабины. Вместо бабочек у него в животе расплодились нетопыри, а кладовую захватили крысы. Жить в таких условиях было невыносимо, но хозяин замка – старый колдун по имени Джеон Харвил – так не считал.