Сезонная любовь

Гоник Владимир Семенович

В Спас-Клепиках Пряхин задержался ненадолго.

– Пустой ты человек, Миша, - сказала ему вскоре Лиза.
– Ненадежный. Врун, хвастун... Никакого в тебе содержания.

Она работала на ватной фабрике и считала себя содержательной.

Пряхин и сам знал, что жизнь его идет вкривь и вкось, а он болтается в ней, как дерьмо в проруби.

Приятели не раз интересовались, как это он рвет с такой легкостью: многие из них в семье мучились, хлебали сполна, но терпели, тянули лямку. В ответ Пряхин посмотрит свысока и хмыкнет с превосходством: "А

по мне что та, что эта - один хрен. Все они мне до фонаря. Чуть что - привет, пишите письма!" - глаза его смотрят дерзко, на губах играет победная усмешка, и он горделиво, по-петушиному озирается: мол, учись, пока я жив!

В такие минуты он на самом деле казался себе весельчаком, балагуром, все ему трын-трава и море по колено - сам черт не брат...

Но как бы там ни было, все чаще сверлила мысль о собственной крыше: в своем доме ты себе хозяин.

Это были пустые мечты, он знал. Деньги у него не водились, хотя возможность была, как-никак плотник, а вот скопить не умел. Если и перепадало иногда, то по малости - не держались у него деньги, как ни старался.

Сколько, бывало, понукал себя - толку не было. Иной раз определит скопить, взнуздает себя решительно, но, как ни терпит, как ни жмется, спускает все до последней копейки, еще и в долги влезет.

Правда, имелась одна последняя возможность: на худой конец можно завербоваться. Но он еще не был готов, не созрел, как говорится.

Последнее время Пряхин обретался в Кинешме. Зима была на исходе, в низовьях Волги уже вовсю гуляла весна, но здесь береговые откосы еще покрывал снег, и река с высоты открывалась неподвижным белым пространством, на котором кое-где чернели вмерзшие в лед баржи.

Третий вечер подряд Пряхин скучал. Нынешняя его подруга работала на заводе "Электроконтакт" в вечернюю смену; Пряхин вышел из дома и побрел по улице.

Шел мокрый снег, касался земли и таял. Пряхин вдруг вспомнил, что ему тридцать пять - полжизни, если повезет протянуть семь десятков. А не повезет, значит, и того меньше, значит, он шагнул уже за половину и теперь только вниз, под гору. И не было у него ничего своего, кроме чемодана с мелким имуществом, рот щербат, никак зубы не вставит, даже на курорте ни разу не побывал.

Когда он вернулся, Зоя была уже дома, ужинала, не разогревая.

– Где ты шатаешься?
– грянула она хмуро.
– Хоть бы раз встретил...

– Зоя, ты на курортах бывала?
– неожиданно спросил Пряхин.

Она помолчала и вздохнула тяжко:

– Никчемный ты человек. Что ты есть, что тебя нет... Только языком чесать...

– Не нравлюсь?
– въедливо поинтересовался Пряхин.
– Может, тебе артист нужен? Так скажи, я живо...

– Полно тебе, - отмахнулась Зоя.
– Чего кривляешься?

– Нет, ты скажи!
– настаивал Пряхин.
– Скажи: хочу артиста. Я мигом!
– дернувшись, он подбросил вверх плечи и тряско охлопал себя ладонями, будто в цыганском танце.
– Ап!
– Пряхин застыл, вздернув голову и раскинув руки: просторный пиджак висел на нем, как на жерди.
–

Похож я на артиста?

– Ерник ты, Миша, - грустно покачала головой Зоя.
– Пустозвон. Ломаешься все... Вроде куклы тряпичной.

– Какой есть!
– ощерился Пряхин.
– А ежели я вам не по нраву, так это поправить можно!

– Ну что ты завелся?
– устало спросила Зоя.
– Я спать хочу.

– Спать, спать... Только и знаешь, - с досадой попенял Пряхин. Курица.

– Это я курица?!
– глаза у подруги стали большими и круглыми.
– Ах ты...
– от возмущения она потеряла слова.
– Да ты сам-то кто?! Или у тебя деньги есть?! Или ты мужик какой-то особенный?! Принц заморский?

– Ну ты чего? Чего?
– оторопел Пряхин.
– Вожжа, что ли, под хвост попала?

– Да я с тобой на безрыбье только!
– клокотала Зоя.
– Я б тебя в упор не видала. Тоже мне хахаль! Гляди, как бы ветром не сдуло!

– Ах, ветром?!
– медленно и как бы зловеще спросил Пряхин и пошарил глазами по сторонам.
– Где мой чемодан?

– Испугал! Ой, не могу, испугал!

– Где мой чемодан?
– оцепенело, с железной решительностью повторил Пряхин.

– Да катись ты со своим чемоданом! Вот ты где у меня!
– Зоя ладонью провела по горлу.

– Разберемся...
– пообещал Пряхин, привычно побросал в чемодан белье и рубахи, снял с вешалки пальто и начальственно, вроде бы с трибуны, помахал рукой.
– Привет! Пишите письма!

До утра он дремал в зале ожидания на вокзале. Иногда удавалось уснуть, но даже во сне он понимал, что у него нет крыши над головой, и прежняя мысль о бездомности мучила его во сне и наяву. Вокруг слонялись и, скорчившись, спали люди, вскрикивали во сне дети и, сидя на узлах, бессонно бдели немощные старухи.

"Сколько людей в дороге, мать честная", - думал Пряхин, разглядывая солдат, хныкающих младенцев, деревенских девушек, мужиков в ватниках и прочих людей, которые спали и бродили вокруг или просто сидели, думая о своем.

На свете пруд пруди было неприкаянных и бездомных, как он, у каждого имелась своя причина, но он-то, он чем виноват - острая жалость к себе сквозила в душе навылет, и не было с ней сладу.

Жалость чуть не до слез травила и ела сердце, в пору было завыть или вырваться в крик. Пряхин сидел молчком, сжался, будто на холодном ветру, застыл и окаменел.

К утру он знал, что делать. Пропади она пропадом, такая жизнь, к черту, пора кончать. Значит, так: всех баб побоку, завербуется куда подальше, с первых денег вставит зубы, потом на курорт, а после купит дом. Хоть какой, лишь бы свой... Сам поправит, ежели будет изъян.

Он не трогался с места, сидел неподвижно, твердея в своей решимости, и уже не было человека на свете, который мог бы его отговорить или отвадить, - ни человека, ни другой силы. Впрочем, никто и не собирался.

Пряхин едва дотерпел до утра. За час до открытия он уже топтался у конторы оргнабора и первым сел к столу уполномоченного.