Сезонная любовь
Шрифт:
Пусть бы все там оторвало,
Лишь бы не было войны!
Все засмеялись, облегченно задвигались, под шумок Рая обошла стол; когда Пряхин сел, они оказались рядом. Вокруг снова поднялся сбивчивый галдеж, смех, возня.
– Гуляем!
– весело сказал ей Пряхин.
– Вас Раиса зовут?
– Рая, - ответила она.
– Очень приятно. А меня Михаил. Вы здесь бывали?
– Впервые...
– А ну отвали, щербатый!
– неожиданно предложил Тимка.
– Куда?
– удивился Пряхин.
– Отвали, я сяду.
–
– Миша, уважь его, - вмешался Проша.
– Охота ему здесь сидеть.
– Ну, ежели просит...
– неопределенно помялся Пряхин и пересел.
Он заметил, как глянула на него Рая, и отвел глаза.
– А теперь спляши, - приказал Тимка.
– Я?!
– оторопел Пряхин.
– Ты! Давай...
– Щас?
– Пряхин был в замешательстве, не знал, что делать. Он не прочь был сплясать, но не так, а так было обидно.
Все смотрели на него и ждали, и Рая смотрела, он видел. Пряхин нерешительно встал, отказаться не было сил. Он видел, что все смотрят, и Рая смотрела - невесело, с сожалением, смотрела и ждала, он все еще медлил.
– Тебе что, жалко?
– спросил у него Толик.
– Гуляем же...
Пряхин неохотно стукнул ногой в пол и вяло охлопал себя ладонями.
– Давай, давай...
– подзадорил его Тимка.
– Давай, щербатый!
– Жги!
– крикнул Толик, прихлопывая в ладоши.
– Ну ладно, будет вам, - неожиданно вмешалась Рая.
– Хватит.
– А чего?
– лениво спросил Тимка.
– Пусть пляшет...
– Ладно тебе!
– прикрикнула на него Рая.
– Чего куражишься?!
– она повернулась к Пряхину.
– А ты садись, - и добавила едко.
– Плясун!
Пряхин сел, у него было такое чувство, будто босой ногой ступил в коровью лепешку. Но еще гаже было оттого, что случилось все у нее на глазах. Он понурился, сам себе стал противен - хоть беги.
"Всяк и каждый ноги об меня вытирает, - думал он, горечь драла и щипала горло.
– Любой, кому не лень, в дерьмо меня мордой тычет. А я терплю".
Он и впрямь готов был заплакать, отвести душу слезами, и заплакал бы, не будь здесь чужих.
Между тем за столом снова выпили, загалдели, пошел прежний сбивчивый разговор, поднялся смех и гомон. Тимка щипал струны гитары.
Опять сумятица, разнобой голосов, пьяный путаный галдеж, но для Пряхина не было уже уюта в застолье, на сердце скребли кошки.
В общей неразберихе Рая подсела к нему, заглянула в лицо.
– Что загрустил, плясун?
– засмеялась она и толкнула его плечом.
– С чего вы взяли?
– он старался не смотреть на нее.
– Да уж вижу. Что, тошно?
Пряхин уклончиво пожал плечами, не признаваться же, в самом деле.
– А зачем терпел?
– спросила она.
– Не хотел, не плясал бы.
– Неудобно... У нас вроде застолье, компания, а я ломаюсь...
– Эх ты...
– попеняла она с жалостью.
– Ведь измывались над тобой.
Его стала разбирать злость, он почувствовал
– А тебе-то что?!
– неожиданно спросил он.
– Тебе что за дело?! Ты-то чего лезешь?! На жалость берешь?!
– Хорош...
– с усмешкой покачала она головой.
– Мое дело! Чего вяжешься?!
– Вон как заговорил...
– Видали мы таких!
– расходился Пряхин.
– В душу лезешь?!
– Угомонись!
– нахмурилась она.
– Сам не знаешь, что говоришь.
– Знаю! Плясал - значит, хотел! Веселье у нас! Гулянка!
– Пряхин вскочил и пустился в пляс.
Он плясал, выламываясь, свистел пронзительно, подбадривал себя криком на разные голоса: было что-то дикое, пропащее в этой пляске, гиблое, он плясал так, будто с треском рвал себя на куски, вот допляшет - и конец, больше незачем жить.
– Перестань, - сказала ему тихо Рая, но он не слышал, бешено кружил, задыхаясь. Сил уже не было, он едва держался на ногах, дергался и почти падал.
– Оставьте его, - с тревогой сказала Рая.
– Пусть пляшет, - отозвался Тимка.
– Давай, щербатый...
За столом все шумно закричали, загикали, подбадривая плясуна, прихлопывали сообща, а Пряхин, бледный, едва живой, мокрый и задыхающийся, хрипел, выбиваясь из сил, корчился и, казалось, рухнет вот-вот, как загнанная лошадь.
– Остановите его!
– кинулась Рая к физику-химику, который по-прежнему невозмутимо лежал, читая.
Физик-химик на мгновение отвел книгу в сторону, глядя ясными трезвыми глазами и отвернулся без единого слова, вновь уставился в книгу.
– Ах, ты!..
– кинула ему Рая и повисла на Пряхине, толкнула его на койку и придавила, навалившись. Он замер, обессиленно дыша всей грудью. Рая дала ему воды, он выпил, откинулся на подушку и затих.
– Жалеешь?
– насмешливо спросил у нее Толик.
– Жалею, - отозвалась она.
Веселье в комнате пошло на убыль. Вяло переговаривались, томились, но никто не решался встать и уйти. Да и куда идти, если некуда, уж лучше коротать время здесь, чем разбрестись по своим углам: сообща худо, а в одиночку и вовсе невмоготу.
На дворе был поздний вечер, горели окна бараков, и казалось, огни врезаны в кромешную темень, горят, не давая света.
Пряхин отдышался и сел.
– Ну как, оклемался?
– спросил Проша.
– Вроде ничего, - усмехнулся Пряхин.
– Можно сызнова.
Он сел к столу, но сидел тихо, оцепенело, точно его оглушили, и он никак не может прийти в себя. Тимку потянуло на песни, он запел ненатуральным жестяным голосом про нары и охрану и вскоре навел на всех скуку.
Пряхин слушал, подперев рукой щеку; невнятное смущение испытывал он смущение, которого не знал раньше. Ему было неловко перед этой женщиной, хотя, казалось бы, что особенного, а тем более - здесь. Ведь и впрямь ничего не стряслось - мало ли бывает, но сидишь, как пришибленный, глаз не поднять.