Шаги по земле
Шрифт:
Кроме этого, были и другие негативные влияния, мелкие и неощутимые на первый взгляд. Например, личные качества преподавателей, ведь и среди них были не все одинаково умные и воспитанные, одинаково одаренные или лояльные. Не повезло нам не только с Крицкой, разные встречались люди. Продемонстрирую это на таком интересном предмете, как сопромат, сопротивление материалов внешним воздействиям, — как ни странно, моем любимом.
Наш преподаватель сопромата не был коварен, как Крицкая, зато был принципиален и душевно черств — тоже не лучшее сочетание. Я имею право делать оценки, даже и нелицеприятные, ибо он умер в возрасте моложе моих нынешних лет, следовательно, я сейчас старше и мудрее и мое теперешнее мнение гораздо более взвешенное, чем его поведение тогда. Это был фронтовик, эдакий себе на уме, заносчиво-озабоченный, мнимо-решительный тип из приспособленцев, причем низшего пошиба — прислуживающих. Куда уж ему было блистать умом! Он просто не чувствовал, кто понимает материал, а кто не понимает. Не дано ему было это. Действительно, за отведенное время я не успела усвоить некоторые темы курса, этот предмет в меня проникал медленным темпом. Как я сказала, виной был и школьный медленный темп восприятия, и русский язык — еще непривычный для меня посредник между внутренним и внешним миром, и то, что курс читался всего один семестр, а объем материала давался в университетском, а не инженерном разрезе. Словом, на его усвоение мне требовалось время, которого не было.
Уже через несколько лет эти знания четко обозначились во мне, словно созревали где-то в необъяснимых глубинах, и утвердились в сознании так же прочно, как таблица умножения. То, что именно так случится, было видно по остальным темам, которые я не просто знала, а понимала, усвоила. И я это отлично демонстрировала в ответах. Так вот умный преподаватель всегда ориентируется на понимание студентом предмета, а не на запоминание. Он обязан был увидеть и оценить меру понимания предмета, а не знания формул, которые и помнить-то не обязательно. По этим соображениям мне, безусловно, полагалась более высокая оценка. Но… что тут спорить? Формально мое мнение не влияло на оценку. А то, что нам попался не преподаватель, а горе луковое, то этого к делу не пришьешь. По сопромату он мне поставил четверку, за которой стояли знания гораздо более высокие, чем у многих других за оценкой «отлично». А вот за курс «Пластины и оболочки» вообще влепил трояк, гадюка. Оторвался, хотя сам его не знал.
Вот такие обобщения, вообще-то избитые, типичные и закономерные, ведь каждый на своем пути обязательно кому-то не нравился. Обидно, что почти все причины не зависели от моих усилий, носили объективный характер.
А в стороне, над всем или во всем, воздухом непрозрачным, ветерком несносным повевала еще одна проблема — тоска по горизонтам. Мне душно было в городе, тесно, и хотелось привычных предметов, людей, друзей. Меня окружал не мой космос, он вибрировал не в моих частотах. За стенами всех домов, в каждом окне просвечивала наружу другая жизнь, которой я не знала, но которая заведомо не привлекала, а отвращала меня. С другим языком, мироощущением, привычками, строем мыслей, с чужим духом, она лучилась вовне миазмами, а не ароматом. Безмерный неизведанный океан, притаившийся, как зверь с дикими повадками, — и я на его берегу. Терпеть его? Или разбудить, разъярить, сразиться и победить? Хотелось что-то делать, чтобы узнать, не оставаться в неведении; чтобы освоиться и без тревог заниматься делом. В этом смысле городская среда озадачивала. И я задумывалась, а нужна ли она мне, по плечу ли, вынесу ли я ее искусственность и мертвечину? Смирится ли все раздолье моих ощущений, мой простор и ширь с этой скученностью? Стерпится ли чистота души и помыслов с мрачными эгоизмами массы, толпы, оравы? Смогу ли я жить в отрыве от верст и дорог пылящихся, от трав и земли, от воробьев, клюющих по осени зернышки спорышей?
И если тут оставаться, то куда деть то, что у меня было и проникло в душу, чем сердце дышит? — оно ведь в эту инакость не поместится. Да ему тут и холодно будет.
И меня разбирала жалость к моей прекрасной прежней жизни, оставленной где-то за чертой, далеко-далеко, где ее много и она течет без меня. А тут я ее сбросила с себя, как домашнее платье, а сама томилась по ней. Новизна лишь раздражала, и с этим надо было мириться, хотя никакие ее красоты, если бы нашлись вдруг, не шли в сравнение с гармонией природы, где я жила раньше, ибо выше и божественнее просто ничего нет. Городу нечем было нравиться мне.
3. Первая сессия
Итак, подходила первая сессия… Я ее не боялась, полагая, что знаю материал, начитанный в семестре. Да я и знала, но все описанные выше новизны, элементы другого метода обучения, режима жизни влияли и мешали.
Первый экзамен — высшая алгебра, знакомая со школы некоторыми понятиями и определениями. Прекрасный лектор. Ассистент — сестра одной нашей соученицы, красавица, в которую мы были влюблены. Но и тут привычные для меня детерминанты теперь назывались определителями, много нового материала, больше, чем было бы в школе за это время, общий флер предмета сложнее, короче — четверка, и в этом винить некого. Иду на первый этаж, в раздевалку, и плачу… Гардеробщица спрашивает — что случилось. Объясняю ей трагедию про четверку. Она смеется. Говорит: «Хорошо бы первую сессию сплошняком сдать на четверки, тут же специально занижают оценки, чтобы экономить на стипендиях — установка такая».
Второй экзамен — аналитическая геометрия… Та же история — четверка, винить тоже некого, опять плачу.
Третий — история КПСС, так прекрасно читаемая Торшиной, матерью нашей соученицы. И тоже четверка, и тоже, уже как по традиции, плачу.
И наконец пресловутый матанализ — брызжущая слюной Крицкая влепила мне трояк. Но тут, в последнем случае, я вижу откровенную умышленность, предубеждение преподавателя, нездоровую враждебность с ее стороны. Со дна души поднимается обида, потом, после бесед с Валентиной, которую эта ведьма принудила бросить университет, — злость.
Валя Рыженко (Валентина Григорьевна, позже — учитель математики в Славгородской школе) — сестра моей одноклассницы, двумя годами раньше поступившая сюда, правда, на отделение математики, призывает меня к терпению. Убеждает, что первая сессия — самая сложная, она как удар по интеллекту, потому что это порог, настоящий вход в высшие знания, потому что еще не закончилось преобразование психики на прием большой массы знаний, еще восприятие не перестроилось от темпа школы к ритму вуза. Валя Рыженко еще со школы мне нравится своей серьезностью и аккуратностью, и ее слова на меня действуют целебно.
И все же, пусть немного успокоенной, мне неуютно было находиться в самой себе, как будто это не я — четверки, тройка… На первых студенческих каникулах выходить никуда не хотелось, видеться ни с кем не моглось. Дабы меня отвлечь от переживаний, Люба Малышко, соученица из Синельниково, пригласила встречать Новый год у нее дома, в ее компании. Я согласилась, пересилив себя, убедив, что необходимо показать ей и ее друзьям новое платье, сшитое мамой в подарок к сдаче первой сессии. Это меня так тронуло — мама пыталась подбодрить меня! Платье было приглушено-оранжевого цвета, сшитое в талию с рукавом до локтя и большим цветком из той же ткани в уголке V-образного выреза — и сразу стало любимым.
Окраина районного центра, частные домики, снега, кромешная темень — не отличить от Славгорода. Наверное, к Любе я приехала засветло, не помню — как нашла улицу, как попала в дом… Не пропустила память в грядущие дни эту суету. Любиных родителей дома не было, вокруг — ее одноклассники и среди них Люда Тютюнник, наша соученица с математического отделения, другие друзья, какой-то фат, сыплющий чужими стихами, кажется, он учился в театральном училище. Помню танцы.
Наша группа неплохо начинала строить отношения, но странным образом: в учебе каждый был сам за себя, зато праздники мы старались проводить вместе, благо, имели опыт наших студенческих трапез в херсонском колхозе. Этот дух и поддерживали впоследствии. Если не считать Новый год, чисто семейный, который в том, 1966-м, году я встречала в Синельниково, то на Октябрьские мы гуляли у Тани Масликовой, на 23 февраля — у Раи Сокольской, на 8 Марта — у Юры Овсянникова, на 9 Мая — у Валерия Анисовича.
Расскажу коротко о каждом из них.
Таня Масликова чаще других будет возникать в моей будущей жизни, и станет героиней более поздних воспоминаний. Однако отмечу, что она была одноклассницей нашего старосты Юрия Овсянникова и вместе с ним как бы составляла организационный костяк группы. Ее воспитали бабушка и школьные учителя, потому что родители-геологи разъезжали в постоянных экспедициях и разведках. Хотя перед окончанием Таней школы они вернулись домой на оседлую жизнь, но остались внутренне чужими ей. Возможно, поэтому ее постоянно тянуло из дому — в университет, к друзьям и подругам.