Шаги по земле
Шрифт:
Для школьников существовала норма: младшим для сбора кукурузы выделяли по рядку, средним — по три рядка на двоих, а старшим — по два рядка на одного. Длина рядков колебалась в каких-то нормативных пределах — от 700 метров до километра, как мне помнится.
Очень редко кукурузу чистили прямо на стебле, прямо во время уборки, ибо это замедляло ее темп. Чаще очистку производили в защищенном от непогоды месте, когда уже на полях ничего не оставалось. Как убирать кукурузу, так или эдак, диктовала погода, ведь осенью погожих дней мало и их приходилось беречь для основных работ — уборки и вывоза урожая с полей.
Учеников начальной школы на полевые работы не привлекали, но все равно я уже знала, что это такое — когда моя сестра перешла в десятый класс, то их на целый месяц отправили чистить кукурузу в бригаду, расположенную в Ратово, соседнем селе. Там же они и жили. А мы втроем, родители и я, ездили навещать ее, возили еду на ужин и покупали у ее квартирных хозяев парное молоко от домашней коровки, которое выпивали там же на месте.
Чистить кукурузу, то есть, снимать с початков шубки, мы любили больше всего. Легкая эта работа позволяла всем классом находиться вместе и безумолчно шутить или петь.
Однажды — помню, это было в восьмом классе — нас повели на элеватор, за четыре километра от дома, чтобы там очищать початки, сваленные в закрома. Дело было срочное — кукурузу убирали уже под моросью и невысушенную свалили здесь, надеясь на вентиляцию. Но, утрамбованная в кучах, она начала преть. Зерно надо было спасать любой ценой. А мы пришли усталыми, да и развинченными — по дороге бегали и баловались, поэтому никак не могли взяться за спокойную монотонную работу. Мальчишки бросали друг в друга початки, девчонки просто шушукались и хихикали. Петь никто не хотел — в нашем классе ребят с хорошими голосами не было.
И тут меня осенило почитать стихи. Я выбрала что-то из Есенина. Кто это? — спросили у меня одноклассники. Тогда этого великого поэта мало кто знал, его недавно разрешили к печати, и то издавали маленькими тиражами, так что достать его сборник было немыслимо. А я на летних каникулах случайно откопала в завалах маминого магазина брошюрку о его жизни и творчестве с обильным цитированием стихов и буквально проглотила ее. При своей уникальной памяти, еще не испорченной болезнью, конечно, запомнила от корки до корки.
Так вот и получилось, что теперь я могла долго рассказывать о Есенине, причем интересно и содержательно — с подробностями биографии, стихами и их анализом. Так я и сделала. Мои одноклассники до конца дня сидели притихшие — слушали, и я видела, что все-все воспринимали. Кажется, тогда многие открыли меня для себя впервые, а до этого как-то не замечали. Заодно и литературу открыли, как увлекательный предмет. Люди Букреева так и говорила впоследствии, что начала интересоваться книгами именно после этого моего рассказа-лекции.
Происходили на полевых работах и менее интересные события.
Расскажу о происшествии одной весны, более ранней по хронологии. Тогда я была в шестом классе. Нас отправили на работы более тяжелые, чем осенние, — на прополку кукурузы с обязательным ее прореживанием, это когда из двух-трех вылезших из земли росточков надо оставить один, самый сильный. Выбрать жизнеспособный побег всегда непросто — кукурузные всходы вообще такие красивые, живые, трепещущие, что рука не поднимается их удалять. Короче, по неопытности и чрезмерному усердию я никак не попадала в число передовиков, тем более что многие работали некачественно — кое-как выдергивали и бурьян, и лишние побеги, лишь бы бежать вперед. А кроме того, весной и солнце палило нещадно, и работать с тяпкой надо было в полусогнутом положении с частыми наклонами — от всего этого кружилась голова и ломило тело.
От суммы неблагоприятных факторов у меня возникли колики в животе. Я долго превозмогала их, потихоньку отставая от товарищей, а потом присела и заплакала.
Классный руководитель, который присматривал за нами, по моему виду понял, что дело плохо — я побледнела и весьма красноречиво обещала укатиться в обморок. Такого поворота событий никто не ждал, наступила полная растерянность — с нами не было ни аптечки, ни даже воды, да и кусты с тенью находились вне поля, на расстоянии, которое осилить я не могла. И тут на своей двуколке приехал бригадир — проверить, как идут работы. Классный руководитель упрекнул его в отсутствии на поле воды и попросил отвезти меня в больницу. Безмерна человеческая беспечность — меня, симпатичную девочку тринадцати лет, отправили одну с незнакомым мужиком, даже не дав кого-нибудь в сопровождение.
Ехать нам предстояло не больше пяти километров, причем по простому и понятному маршруту: по прямой выехать с поля на большак и по большаку поехать налево, что привело бы к цели. И все. Там, в центре села, эта дорога упиралась в больничные ворота.
Чем этот мужик думал, что собирался делать и почему не поехал правильным путем, можно лишь предполагать. Выехав на большак, он не повернул налево, а пересек его и направился в балку, по дну которой протекала Осокоревка. Склон был довольно крутой. Но не это вывело из себя лошадь, которая была умной и норовила ехать не прямо к реке, а по дуге, как обычно ездят по крутым горкам. Ее испугало состояние хозяина. Несмотря на то что она бежала на пределе возможностей, он постоянно понукал ее, распалено, с одержимым азартом. Это и я отмечала, оставаясь безучастной ко всему в силу коматозного состояния, а также запечатлела в памяти, как лошадь прядала ушами, поворачивала голову набок, стараясь увидеть возницу и лучше понять его намерения. Но дядька гнал ее и гнал, будто сумасшедший. Она очень старалась, бежала изо всех сил и по полю, и через большак, идущий в село, и на спуске в балку, и уже просто не могла убыстрить темп. Мужик вел себя все более странно, бил ее вожжами по крупу, орал. Наконец лошадь не выдержала — споткнулась и упала, а разогнанная двуколка кувыркнулась, полетела через ее голову дальше вниз. При первом же качке оторвавшейся от земли коляски я, обмякшая от боли, кулем вывались на землю и почти не пострадала, только испугалась. А бригадир как подброшенный перевернулся вверх тормашками, упал перед мордой лошади, и угодил под свалившуюся на него коляску.
Я сидела на мягкой траве и смотрела, как он лежит недвижимо, треснутый коляской со всего маху. Но вот он зашевелился, выполз из-под нее, освободил от узды коня, помог ему подняться, поставил коляску на колеса и заново собрал ее. Мужик был плох, очень помят, лицо в ссадинах, к тому же напуган — случилось то, чего не должно было случиться. Когда все было готово и мы сели на прежние места, он направил двуколку вдоль речки, чтобы проверить, цела ли лошадь, а потом вырулил на большак, что надо было сделать с самого начала, и поехал в село, больше не фокусничая. Подвозя меня к больнице, видимо, сообразил, что случай с аварией не останется тайной и тогда ему придется ответить, зачем он стремился увезти меня в балку. Думаю, это грозило ему более чем неприятностями, это была попытка злодеяния. И он начал просить меня никому не рассказывать о происшествии. Я обещала, но все равно родителям рассказала.
Больше этого мужика я в селе не видела. А лошадь его, свою спасительницу, помню и удивляюсь ее поступку, явно сознательному.
При медицинском обследовании мне диагностировали кардионевроз и освободили от весенних полевых работ. Действительно, в зрелом возрасте я начала ощущать сильное утомление даже при небольших физических нагрузках, сдавленность в горле и удушье, невозможность сделать свободный и глубокий вдох, у меня появилась склонность к обморокам. Понятно, что мне вредно было жить в атмосфере постоянного беспокойства, царящего в нашей семье. Но что могли поделать папа или сестра, если они его излучали на окружающих исключительно по своей несчастной природе?