Шаги по земле
Шрифт:
И снова наступала весна, и умом понималось — все течет в прежнем порядке, но сердцу она казалась необычной. Была иная воодушевленная радость встречи с разбуженной землей подворья, под верхними слоями, в недрах своих, оплодотворенной густым спорышом, пахнущей особенно, не как везде, и даже тут, тут — опять с вариациями неожиданностей. Мне видится, как от ее темных пятен, сбросивших снег, идет пар, поднимается вверх, словно она дышит, и вместе с этим дыханием у меня от счастья кружится голова. Почему мне нравилась осень, почему мила была зима? Как странно было тогда не помнить апрель и торжество пробуждения! Апрель, милый апрель, солнечный светлый сказочник, ты пришел и устыдил меня в том беспамятстве.
Наша карагана, к осени подстриженная папой, так мягко, так бархатно пушится желто-зелеными потрескавшимися почками будущих побегов и листьев, таким стройным порядком стоят ее кустики, слившиеся в одну ленту — монолитную, дружную, стройную. С каждым днем они кудрявятся все больше и густеют цветом, избавляясь от младенческой молочности и мягкости. А все же зацветут желтым! Клены выбрасывают цвет, и его тычиночные нити с темными точками пыльников пахнут пчелой, летящей за нектаром. И готовится цвести наша вишневая посадка на северной меже.
Легкие дожди, орошающие это великолепие, благоухали чистотой небес, будущими грозами и разливами озона. Испаряясь, они поднимали от земли и несли выше немыслимые смеси ароматов, взрывающие мое обоняние до ланьего трепета ноздрей. Весенние дожди наполняли мое отрочество настороженностью восприятий и радостно поражали раскосый от удивления взор. Мы, дети, подпрыгивали мячиком, выбрасывали вверх руки, смотрели на солнце и кричали слепому дождику, не прячась от его неожиданно больших тяжелых и холодных прикосновений:
Дождик, дождик, припусти, Чтобы капуста'м расти, Не забудь полить картошку — Все растенья понемножку!Я бежала к колодцу, как звереныш обнюхивала доски его старого неокрашенного сруба и подмечала проросший мох, появление новых трещин. Бежала за сарай, где для отвода стекающей с крыши воды и защиты фундамента от влаги была отмостка из старинной, позеленевшей от времени черепицы. На ней тоже возникали новые пятна, требующие изучения, и между ними пробивались закрученные нити упрямой травы. А как хорошо было взлететь по покатой черепичной крыше погреба на самый его вершок, оказаться выше всех и охватить взглядом все пробуждающееся пространство — море дышащей, жадной, нежной зелени!
Иду, иду, не знаю куда, не хочу знать. Хочу надеяться, что попаду не в чужие страны с бьющей по глазам экзотикой и попугаями, с поголовно ездящими на авто людьми, кичащимися полными холодильниками и забитыми тряпьем шкафами, а к себе домой. Там папа сидит на ступеньке крыльца и читает газету, а мама в веранде готовит ужин, и я вижу ее через открытую дверь. Папа недавно пришел с работы и еще не переоделся, остается в спецовке, потому что после ужина собирается ехать по делам, где будет пыль и пот. Неужели он заметил мой взгляд, отсюда — издалека? Чему-то улыбается, откладывает газету и идет к абрикосовому дереву, склонившему ветви над гаражными воротами, срывает несколько плодов, смахивает с них пыль, ест. Вкусно! Папа смущенно оглядывается по сторонам — не хочет, чтобы видели, как он прикрывает веки и лакомится мягкой сочной сладостью абрикос. Но вокруг — никого, только верный песик прыгает и радости прикасается носом к папе. Разве это мужское дело — есть ягоды? Папе кажется, что он что-то присваивает от чужого детства, неведомо чьего, и он смущается.
Мелькает тоненькая фигурка мамы, одетой в одно из многих ее крепдешиновых платьев — ярких и хорошо пошитых, которые она донашивает дома.
Иду и не знаю, где эта страна, дойду ли. И смотрю на них со стороны, и меня еще не гложет ощущение неповторимости каждого мгновения, невозвратности каждого их движения. Все это тут же проваливается в вечность, но я не замечаю этого, потому что не узнаю ее, эту ненасытную утробу времени.
Знали ли они, как я буду скучать по ним, с какой болью перенесу еще и еще раз любую их боль? Наверное, не знали. Они лишь верили в мою память о них, и тут не ошиблись. А о боли… и хорошо, что не знали.
Странные они у меня были, не от мира сего — жестокосердного.
10. Школьные отработки в колхозах
Классным руководителем в средних классах у нас был Пиваков Александр Григорьевич, учитель географии и истории. В старших — Македон Петр Вакулович, физик, хороший педагог, но, к сожалению, не блещущий талантом преподаватель. Я рада, что у меня были такие воспитатели. Сейчас рядом с Александром Григорьевичем вечным сном спит моя мама.
Из всех учителей самые яркие впечатления оставила учительница русского языка Голубь Галина Андреевна, не благоволившая мне, даже пытавшаяся навредить в выпускном классе, учитель математики Жаран Татьяна Николаевна, настоящая умница, и Осмоловская Раиса Григорьевна, учившая нас химии и биологии. Всем им спасибо. Кого не называю, те прошли по моей жизни тенями. Все равно я их помню.
В наш период школьные состязания в знаниях, сформировавшиеся позже в систему олимпиад, только создавались, и они проводились не по всем, а по отдельным предметам, в частности по математике, физике и химии.
Пока химию у нас преподавала Осмоловская (по мужу — Гунадзе; фамилия грузинская, хотя дядя Саша был в доску русский человек) Раиса Григорьевна, я ее знала и любила. Это была яркая учительница, энергичная, инициативная, отдающаяся своему дело сполна. Но, опять же, вмешалась конкуренция: ее вынудили уйти на пенсию по выслуге лет и ее часы отдали Пасовской Алле Леонидовне, тихо и незаметно устранившей конкурентку и даже ставшей завучем. С тех пор химия в нашей школе читалась вяло, неинтересно, с безразличным отношением к знаниям учеников. Со стороны учителя это была своего рода месть миру за неласковость личной фортуны.
Конечно, это пагубно сказалось на будущем многих из нас. Например, мой отец, замечая талант сочувствия, сострадания и терпения, мечтал видеть меня врачом, но, несмотря на Золотую медаль, я не решилась поступать в мединститут, куда профилирующим предметом сдавалась именно химия. Это лишь один пример нереализованной мечты. Воистину, настоящее зло действует тихой сапой.
Зато в остальных олимпиадах я всегда участвовала. По математике занимала призовые места в районе, бывала и на областных соревнованиях, но с меньшим успехом.
А вот по физике и в области занимала первые места, чем запомнилась сотрудникам кафедры общей физики ДГУ — устроителям этих олимпиад. Позже, легкомысленно потеряв преимущества медалистки на письменной математике, я им сдавала вступительную физику. Вспоминаю этих преподавателей, как и всех, кто принимал у меня конкурсные экзамены, с благодарностью и низким поклоном.
Важной частью школьной жизни была работа в колхозе, где весной мы помогали с прорывкой и прополкой кукурузы и подсолнухов, реже — свеклы, а осенью в течение месяца (в сентябре-октябре) — с уборкой кукурузы или чисткой ее на токах и в хранилищах заготовительного пункта зерна. Для тех, кто не понимает написанного, поясню, что кукурузоуборочных комбайнов в те годы не было, и эту работу производили вручную. Последовательность операций была такой: люди шли по рядам выламывали початки из стеблей и укладывали в ведро, а потом относили и сбрасывали на общую кучу. Обычно распределялись по двое на рядок — один ломал, а другой носил ведра. Это была утомительная работа — сухие листья резали руки, от тяжелых ведер болели мышцы, уставала и ныла спина. К тому же в чащобе стеблей, куда не проникал свежий воздух, потому что они поднимались выше головы, стояла духота, пот заливал глаза, и приходилось дышать поднятой с листьев пылью.