Шаги по земле
Шрифт:
Фактически осень завершалась большим праздником — годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции. По новому стилю это был день 7 ноября. Мои детские воспоминания о нем затмеваются более поздними — роскошными городскими празднованиями. Помню только, что после осенних каникул мы меняли демисезонные одежды на зимние.
Мне казалось совершенно справедливым, что счет годам мы ведем именно от дня зимнего солнцеворота. Пусть не ровно от 21 декабря, а с начала последующего месяца — с 1 января, но все же это правильно. День пускается в рост, значит, начинается новый круг развития природы — новый год.
А пик зимы выпадал на Крещение, когда стояли лютые морозы. Ночью мы шли к пруду, там — люди, огни факелов и переносных фонарей, смех и взрывные выкрики окунающихся в прорубь. Помню ее — небольшую круглую лунку с обледенелыми наростами по краю, где мог поместиться только один человек, да и то — если находился храбрец, которого после купания вытягивали оттуда многие руки сразу. Был там и отец Василий, наш батюшка, квартировавший у бабы Саланки, нашей соседки. Остальное расплывается в инее остывшей памяти.
Наутро — сизый воздух, безветрие и прямые дымы из дымарей. Руки, привыкшие обходиться без варежек, прилипают к металлическим предметам: ручке входной двери, ведру, ручке колодезного коловорота. Мне, одевшейся перед выходом на прогулку, поднимают воротник и подвязывают шарфом.
Как тут не вспомнить первую зиму в городе, поразившую двумя наблюдениями. Первое: на улице мороз, снег, а мы на переменке открываем окна аудитории и стоим около них, согреваемые снизу батареями. Какая расточительность! Зачем же так топить, чтобы было жарко? Уже тогда мне казалось, что это не может не кончиться крахом, чем-то огорчительным. Второе: я просыпаюсь утром, а в комнате тепло, жарко! От этого у меня болит голова, чувствуется вялость в теле, нежелание никакого действия. Как неумно! Ведь утром надо просыпаться бодрым и готовым к многочасовому движению, а для этого полезно спать в прохладе и просыпаться в холоде, как заведено у нас в селе. Городская зима мне не понравилась.
Зимой мы тоже много времени проводили на улице. Утром нас будили тарахтенья колхозных тракторов, моторы которых с трудом заводились на морозе от скрипучего вращения ручек мечущимися возле них трактористами. Затем моторы разогревались по полчаса, при этом фыркали, выли и трещали разными голосами на всю округу. Увы — трактористы вставали с рассветом, слишком рано… И слишком гулкая тишина стояла над селом. Контраст был разительным. Как было хорошо, когда не было тракторов — иногда эгоистично думала я, проснувшись от тарахтенья моторов и понимая, что уже не усну и надо вставать в такую рань. Но досада моя быстро проходила, и я бежала посмотреть, какие льды наросли за ночь на окнах, а затем, ежась от холода в нетопленном, остывшем доме, быстро одевалась и мчалась посмотреть, как трактора покинут двор МТС. Все-таки они еще были в диковинку, ибо помнились медлительные волы, перевозящие тяжести на длинных грузовых бричках.
С раннего утра разбуженная тракторами, я вяло, еще в непроснувшемся состоянии гуляла на улице и невольно прислушивалась к более поздним гудкам — заводским, отмечая силу и звонкость того, где работал папа, и приглушенность, явный проигрыш гудка кирпичного завода. Привычной была и картина того, как люди уходили на работу: первыми шли поодиночке, а вскоре группками, рабочие завода «Прогресс» — в замасленных черных спецовках; колхозники же и работники кирпичного завода поспешали одетыми в более чистые одежды. Такими же они и возвращались после отбоя.
По-настоящему зима мною воспринималась тогда, когда земля облачалась в постоянный белый кожушок, и весь колхозный транспорт пересаживался на полозья — мажары, брички, двухместные повозки, которые у нас назывались бедками. Это был знак, что начинается эра снегов и морозов и можно доставать санки.
Морозы были несильные, редко доходили до –20 °C, но держались стабильно, без слизи и оттепелей. Снега выпадали глубокие, и лежали до весны, сверкая на солнце, нетронутые никем. Только по самой минимальной необходимости их расчищали или вминали и утрамбовывали ногами. При всем однообразии зимы — черно-белых цветов и тишины, без пения птиц и шелеста листвы — она казалась нарядной и торжественной за счет этих роскошных пушистых покровов.
Зимний день родителей начинался с работы по хозяйству. Они убирались возле домашних животных, расчищали двор от снега, отбрасывали его от построек, чтобы стены не промокали, прокапывали дорожки к колодцу и туалету. Как-то ночью намело такие сугробы, что, открывая дверь на улицу, папа уперся в стену снега, которую пробить оказалось невозможно. Хорошо, что соседи, у кого выходы остались свободными, увидев реальную картину, догадались пойти по дворам и откопать людей. Такой была этика нашей сельской жизни, ее основной принцип означал одно — взаимовыручку.
Я же с детворой лепила снежных баб с морковными носами и старыми ведрами на головах или каталась на санках с наклонных боков Дроновой балки — в этом месте два природных овражка соединялись в один, тянущийся к речке. По ним в теплое время года сбегала в ставок дождевая и талая вода, не впитавшаяся в грунт. Ее набиралось так много, что через балку нельзя было пройти.
Как часто мне снится тот каток и я — в обледенелых одеждах, с красными от мороза руками, с пышущими жаром щеками! А то еще привидится не зима, а теплое время года и что я выбираюсь из балки по западному склону, покатому, хватаясь за кусты дерезы, росшей слева… Если снится такое при болезни, то вижу себя трудно ползущей, по-пластунски, и если до пробуждения не успеваю вылезти наверх, то знаю, что нездоровье продлится долго. А если во сне склон балки покрывают пшеничные всходы, по которым я выползаю оттуда, то выздоровление не за горами.
Мои ровесники бегали на обледенелые горки и замерзшие водоемы — кататься на коньках. Кто-то надел их однажды и на меня, и я, расставив руки и смешно балансируя ими, неумело проехалась, в конце — упала. А как хотелось парить в воздухе, едва касаясь земли! Понималось — этому надо учиться. Но мне коньки не покупали из принципа.
Это было еще до войны. Мамин брат Алексей, скользя по вставшему ставку, споткнулся о какой-то бугорок и кубарем полетел вниз, проламывая лед. Спасти от утопления и переохлаждения его успели, но случилась беда с правой ногой — он получил перелом бедра с дроблением кости. А тут война! Никто никому не нужен стал, не до лечения было. Сельские костоправы кое-как соединили и закрепили кости, и перелом сросся, а вот осколки начали провоцировать нагноения, опасные воспаления, которые могли окончиться сепсисом. Положение спас немецкий врач, поселившийся в нашем доме. Он накладывал несчастному подростку повязки с мазью, при помощи которых осколки вышли из ноги без осложнений.
Да и у бабушки Липки было несчастье в родительской семье — ее брат Василий тоже при катании на коньках провалился в прорубь, где так промерз, что от воспалений — возможно, мозговых — потерял зрение. С тех пор зимой и летом сидел он на скамеечке под хатой, пока не захирел и не умер в юности.
Нет, нельзя мне было кататься на коньках, хотя бы ради маминого спокойствия. Не потому ли я вообще чуждалась воды и не научилась плавать?
Чем ближе подступал Новый год, тем чаще рядом со снежными бабами ставили деда Мороза с глазами из сгоревших угольков.