Шаманский бубен луны
Шрифт:
Все сгрудились вокруг Анфисы, которая сидела на полу посреди огромной кухни. Прибежали из администрации, заведующая умчалась звонить в скорую. За спиной матери повариха усиленно терла картошку.
— Щас, щас потерпи, — бухтела она, смаргивая пот и слезы.
— Надо содой посыпать… холодную воду приложить… само пройдет… да чо разоралась… — раздавалось со всех сторон. — Кто чеконушку взял на кухню?.. — Кто-то с готовностью хихикнул.
Лишь два человека, стоящие позади не участвовали в разговоре: Наталья держалась особняком, всем своим видом демонстрируя сострадание, англичанка с интересом выглядывала из-за ее спины, — сгорая от любопытства увидеть чужой народ с чужими традициями. Отсюда Анфиса виделась где-то далеко: огромная, сидящая на полу, орущая во все горло и пускающая сопли и слюни. Оценив ситуацию, англичанка вздумала помочь. Подмывало разораться на толпу, заставить баб двигаться. И при этом четко осознавала, что ее не поймут. В этом была какая-то растерянная опасность, англичанка для них такая же слабоумная, непонятная девица, как та, на полу. Кто-то тронулся к Анфисе помочь, она зарычала, выставила коготки. Ее инстинкт самосохранения возвеличился до невероятной высоты.
«Хелп, хелп (помощь)!» — бормотала англичанка, тянулась на цыпочках. Ася удивилась знакомому слову, уставилась на англичанку. Поймав ее взгляд, англичанка сняла белое пальто, с «экскьюзми» (простите) отдала Асе, протиснулась сквозь спины людей, стала что-то лопотать Анфисе на английском. Анфиса, опупев от непонятного чириканья, притихла, прислушалась. Тут Ася впервые поняла, что знать английский совершенно не лишне. В школе с учителями английского было бедно. «Англичанки» бежали из школы сломя голову. При этом класс делился на «немцев» и «англичан». «Немцы» пыхтели, учили, повторяли. «Англичане» завоевывали подоконники в коридоре, стебались над «немцами». В замочную скважину орали «хенде хох! (руки вверх)» и воробьями прыскали на оконный насест. Когда «хенде хохи» переходили в «руссиш швайн ком хи» выходила учительница немецкого, за срыв урока грозила позвать директора. «Англичане» «немку» не боялись, хорохорились. — А чо она сделает? Два все равно не поставит.
— Дай! — нежно сказала англичанка и потянулась к Анфисе. — Дай! — Анфиса, словно уловила глас божий, притихла, успокоилась. — Дай! — Анфиса показала свои красные руки. — Дай! — Анфиса не понимала, что от нее требуют и поэтому потянула подол платья к груди. На животе красное пятно, очерченной внизу ровной линией резинки синих панталон.
— Уел, уел! (хорошо, хорошо), — бормотала англичанка, аккуратно ступала по масляному полу и выуживала из сумки металлический баллончик. Осторожно белой пеной брызнула Анфисе на руки. Анфиса от неожиданности дернулась, взвыла, словно обожглась вторично. Англичанка вновь залепетала: — Дай! Дай! Дай! — Погладила Анфису по голове, поцеловала в макушку. — Дай! Дай! — бормотала она и ждала, когда Анфиса успокоится, даст вторую руку. Анфиса с улыбкой смотрела, как по коже течет белая струйка вспененной мази. Чувствовала, как мазь быстро впитывалась, снимала боль. Уловив облегчение, вскоре сама стала вертеть рукой, стараясь, чтобы мазь попадала на все пострадавшие участки кожи. Очень-очень быстро Анфиса перестала стонать, высоко задрала подол, выпятила живот. Англичанка щедро его опрыскала, вновь вернулась к рукам — их обожгло сильнее.
Когда скорая забрала Анфису в больницу, тишину кафе нарушало шкворчанье картофельных лепешек на сковородке. Из невостребованной тертой картошки повариха жарила драники. Не пропадать же добру! Англичанка драники оценила, ушла сытая и довольная.
Наталья готовила зал к вечернему ужину: стелила белые скатерти, выставляла обязательный ансамбль разнокалиберных рюмок и фужеров, объединенных тремя золотыми полосками. Мать ножом скребла стол от залипшего теста, уборщица тряпкой выуживала остатки масла из-под печи, раздачи. Заведующая в своем кабинете придумывала, что написать в объяснительной для управления. Она, конечно, ни за что не напишет истинную причину, почему взяла Анфису на работу, — за честность. Выходит, что быть честным — это слабоумие, или нет, только слабоумные могут быть честными. Перебирала возможные варианты: не хватает рабочих (зачеркнуто), маленькие зарплаты (зачеркнуто), попросили устроить по блату (зачеркнуто). Пока заведующая страдала, баристка Даша протирала пустую бутылку из-под коньяка, на этикетке которой красовался синий штамп «Кафе Елочка». В запасе припрятаны еще три — с каждой имела семь рублей прибыли.
Даша ловко пользовалась своим положением, прекрасно бодяжила, переливала, недоливала и при этом жутко боялась Наталью, от ее пристального взгляда чувствовала себя преступницей. Мечтала перевестись в ресторан «Кристалл», там, говорят, за смену можно снять не одну сотню рублей. — Хоть бы ты сдохла! — отдавая запотевший графин Наталье, обычно размышляла Даша. Однажды Наталья приболела: миленько и славненько грохнулась в обморок и три недели провалялась в больнице. Даша тогда хорошо порезвилась, водку в коньяк, в водку воды, в икру пиво, — от левых барышей купила сервант. А потом Наталья вышла на работу и все началось по кругу, вроде не коммунистка, и чего выеживается? Пашет круглосуточно, без выходных и праздников — с 11 до 23 часов. Конечно, ей хорошо, детей нет, муж любит, встречает с работы, а Даша одна троих тянет, дочке тоже надо купить сапоги, чулки, вон Зойка своей чувырле справила, а моя Светка чем хуже? Хотя, грех жаловаться, недавно на барахолке справила дочуре сапоги за триста рублей, каблук, как Эйфелева башня. Пришлось всем врать, что в Москве три дня стояла в очереди. Такие итальянские сапоги только на барахолке и можно найти. Эх! Фигова Елочка! Как бы попасть в «Кристалл». Даша директору уже два раза давала взятку и не только. Он гладил. Улыбался. Обещал. Ничего, она терпеливая! — Даша яростно терла фужер до скрипа, через мензурку наливала пятьдесят грамм коньяка, таилась под стойкой, осторожно выпивала, закусывала — там же в нише всегда стояла тарелочка с дольками лимона.
Глава 10
Танцы, шмансы, зажимансы
К рассвету воздух над городом промерз, и выпал снегом. Наступало время зимы, той самой бесконечной поры зарождающейся ночи, обремененной грядущими вьюгами, нещадными стужами. Холод выбеливал луну добела. Она пылала над черным небом абсолютно круглым белым диском, синеватым светом освещала высоченные ели, плоские дома. Всюду светлые, едва угадываемые дали сходились со звездным небом. Тайга замирала тишиной, потому что все живое, что населяло ее, спешило укрыться, уснуть, переодеться. В дуплах шевелились белки, к спячке готовились ежи, полевки копошились в запасах сосновых зернышек.
Крохотный городок умещался между трех лесистых вершин холмов. В расщелине виднелась дорога, спускавшаяся извивами, затем тянувшаяся, как пробор, между покалеченными ветрами и вьюгами рядами тяжелых елей. По этой дороге хотелось пройти летним вечерком, двигаться в прозрачной прохладе, в унисон движению ветра, пронизанного скромными цветами, разлапистыми ветками. Без дороги в тайге можно заплутать, а по ней непременно выйдешь к ровным домикам, которые казались удивительно отчетливыми и игрушечными.
Позыв к пешему передвижению зимой исчезал начисто. Дорога, заваленная снегом, теперь напоминала полосу препятствий. Зима прятала извилистую, бледную, как воск, дорогу под покровом метровых снежных заносов. После этого городок превращался в заснеженную мышеловку.
Подростки городка мало обращали внимания на потрясающие возможности природы. Для спокойного очаровательного городка молодежь жила своей независимой, непропорционально активной жизнью.
Прошло, наверное, часа полтора после того, как в киноконцертном зале Дворца культуры закончился, мягко говоря, дурацкий фильм. Скорее всего, никто не понял, о чем он был — ни надежды, ни гармонии. Девчонки, не готовые принять героинь, плевались на отвратительных актрис, обзывали кривыми, косыми, тупыми. Заодно высматривали, с кем бы замутить на танцах, здесь самое место познакомиться с зачетными пацанами для «романтик отношений». Девчонки, которые нуждались в любви и внимании, высматривали духовно богатых, другие искали «жертву» для эмоций, выяснения отношений, ругани и страданий. И те, и другие часто сами попадали в ловушку.
В этот раз Вере удалось уговорить Асю пойти на танцы. Разработала целый ритуал. Во флаконе для инъекций принесла водку, долго и подробно рассказывала, как раздобыла, как переливала остатки из бутылок. — Неделю собирала. Дрыщ заметил, пытался отобрать, — шептала Вера. Оглядываясь на дверь, быстро глотнула, сморщилась, примерилась к остатку, еще глотнула. Оставшуюся половину протянула Асе. Водка пахла лекарством, горькими травами. — Пей! Не нюхай! — приказывала Вера. У Аси во рту появилась горечь, оглянулась куда выплюнуть. — Глотай! — Горечь через горло скакнула в желудок.
Пока Ася дрогла в капронках и в шелковом платье без рукавов, Вера резво носилась по залу и все норовила со всеми поговорить, поздороваться, познакомиться. За ней трусил Сергей и не давал вольничать. Строго следил, чтобы никто не смел даже глянуть в сторону Веры.
Пауза между фильмом и танцами затягивалась. Но молодежь не расходилась. Из туалетов шел стойких запах табака. Одни захмелевшие пацаны толпились в фойе, другие — у сцены, разговаривали с музыкантами городского ансамбля. Возможно, гитарист Яша знал, в чем заминка, но упорно молчал, набирал на струнах мелодию из фильма «Вам и не снилось». Этот фильм основательно встряхнул скучную жизнь города: — Это не сон… э-э-это не сон, — фальшивил Яша слова поэта Рабиндраната Тагора. — … это не сон, это не сон… — Яше очень хотелось начать танцы именно этой завораживающей музыкой. Запел громко, без микрофона. — Это не сон, это не… это любовь… моя, это музыка…