Шаманский бубен луны
Шрифт:
— Маленькие, — потянула Ася унты с ноги.
— Чего это маленькие?! — Словно богиня с неба, с высоты кузова возмутилась продавщица. — Видно же, как по маслу зашли.
— Так я же без носков, — пробормотала Ася.
— Зачем сюда носки? — распалялась продавщица, чем крайне удивила всех. Одета по-русски — цигейковая шубейка, крест на крест, завязанная на спине, серая шалюшка. Обычно продавщицы без эмоций, а это чудо-чудное, диво-дивное. Расхваливала, выворачивала, пристукивала. Она крутила сапогом, словно управляла длинной шпагой. Приятно было наблюдать за ее крепкой и гибкой кистью.
— Натуральный мех, ватиновая подкладка. Подошву ни один мороз не прокусит. Все ручная работа. Да ни в каком магазине не найдете, — с ловкостью атаковала она покупателей. Потом встала в позицию: развернувшись на три четверти, подняла правую ногу.
— Ан-гард, господа. Туше. У меня такие же унты.
Ух ты! Кузов автолавки был ее подиумом.
Ася застыла с открытым ртом, она не поняла и половины слов. С восхищением смотрела на ее тонкую талию, тяжелую грудь, белозубую улыбку. Конечно, она — Хозяйка Медной горы, именно так породисто горели у нее глаза в одноименном фильме.
Через пятнадцать минут мать жаловалась тучной седой женщине с родимым пятном на лбу.
— Ах, Ниночка, я и рта не успела раскрыть как эта… всучили эти унты. Пятьдесят шесть рубликов, как с куста.
— Ага. А не малы? — разглядывала Ниночка обувку.
— Так это ей, — кивнула мать на Асю. — Все деньги на нее уходят. Работаешь, работаешь, а в кармане шиш.
Нина внимательно уставилась на Асю. Пришлось делать вид, что ей не холодно в кедах и штормовке.
Мать с Ниночкой работали в столовой на Верхней Губахе. Там была целая история. В то время на Верхней Губахе было пять точек общепита: три столовые, две забегаловки (рюмочные), и только в одной из пяти была установлена электрическая плита, все остальные топились углем. — Как в мартене на Коксе, — жаловалась мать отцу, — полтонны угля и дров, будто не котлеты жарим, а сталь плавим. — Естественно, все повара стремились устроиться в эту современную столовую №1. А что! Пришел! Рубильник включил и вот тебе праздник! Мать терзала отца, чтобы он устроил ее по блату. Отец суетился, договаривался. Долго ждали. Однажды пришла разнарядка, — мать отправили в Новый город. Мать побежала в управление отказываться.
— Да как я с Верхней Губахи в Новый город таскаться стану. Не буду я там работать.
Ее внимательно выслушали и упрекнули.
— Вы достали! Тут не буду, там не надо. Чего хотите?
— Хочу в первую столовую.
— Так вы уже три раза отказались от первой. Мы что для вас новую столовую строить должны?
— Когда это я отказывалась?! — негодовала мать.
Ей показали три ее отказных заявления.
Ох-хо-хо! — выговаривала она отцу. — Нинка, дрянь этакая, всю свою родню обустроила. От меня значит, заявление с отказом, а от нее предложение с показом…
Мать с Ниной любезно облобызались и разошлись. Мать всю дорогу бухтела, какая Нинка сволочь и гадина. Зашли в обувной магазин. Как в сказке, — налево пойдёшь, резиновые сапоги найдешь: здесь же галоши, бурки, прощайки. Направо — другой отдел, там красиво и дорого, посередине — отдел уцененки. Ася ненавидела этот отдел, обычно мать все покупала там, как правило это было пальто или сапоги на два-три размера больше и обязательно поносного цвета.
Странным образом мать изменила своим правилам и сразу ушла направо. В маленьком отделе толкались шесть бабонек, энергично обсуждали чехословацкие бордовые туфли за сорок рублей. У всех в мозгу пограничная цена тридцать, а эти сорок. Правда, красоты небесной: на полуплатформе, каблук сужен, удлинен, в цвет кожаные бордовые шнурки, лак выше похвал — чистосердечно отражал любые завистливые взгляды. Такие туфли только в кредит взять, да и то дорого. Бабоньки туфли крутили, вертели, соображали куда надеть: свадьбы и юбилеи не предвиделись. Да и бордовый цвет тормозил решение купить. — Вот если бы черные! Вот если бы за тридцать! Вот если бы каблук пониже, чтобы и в пир, и в мир, и в добрые люди! Одна все-таки для примерки присела на лавку. Надела, от души рассмеялась, растопырила ноги веером, встала, пристукнула об пол каблуками. Ася узнала Игнессу Львовну, руководительницу хора в музыкалке. По закону все ученики должны были проходить дополнительные занятия: оркестр или хор. Помнится, Игнесса Львовна попросила Асю спеть любимую песню.
Старательно подражая Шаляпину, Ася почему-то выдала: — Э-э-э ухнем! Э-э-э ухнем! — Хорошо, — откликнулась Игнесса Львовна, — Контральто. — Я еще так могу, — Ася проглотила похвалу, добавила, — Саловей мо-о-о-й са-а-а-оло-о-о-вей! — Игнесса Львовна сдержала смех, — А это сопрано, скорее колоратурное сопрано. А ты можешь спеть так, как ты поешь обычно? — Ася обычно так и пела. Старалась повторить в точности, как на пластинке. Раньше, когда у них был патефон, Ася не особо любила петь, а когда купили проигрыватель, тут и пригодились все старые диски. Они кружили на скорости 78 оборотов в минуту и рождали голоса и песни. Ася торопливо тянула вслед, — … у любви, как у пташки крылья… Лямур! Лямур!
В хоре Ася продержалась только одно занятие. Игнесса Львовна все никак не могла найти ей место, то ставила слева во второй ряд, то справа в третий. Ася делала глубокий вдох, на выдохе выдавала фальцет, провоцировала Игнессу Львовну на хохот, раздражение.
— Мурзина, смотри за моей правой рукой, я тебе покажу, когда именно тебе вступать.
Но вся засада в том, что Игнесса Львовна бесконечно махала, кивала, кланялась, и Ася искренне не понимала, когда ей надо начинать петь.
— Раненая птица, — артикулировала учительница, — в руки не давалась… — Мурзина! Следим за руками… раненая птица, птицей оставалась… Мурзина опоздала…люди великаны, есть у вас винтовки… Мурзина!..Господи!..девочки снова, со второго акта, третий куплет…Мурзина, внимательно, пожалуйста, — … не убивайте зря! — палочка Игнессы Львовны нацелилась в сердце Аси, — не убивайте зря! — учительница постучала палочкой по пюпитру, словно сама сдерживалась от убийства.
Если бы Ася осталась в хоре, то сейчас бы тоже готовилась к фестивалю. Мало того, что Екатерина Алексеевна не взяла ее в сольную программу так еще отстранила от участия в фестивале в составе оркестра. — Ну как тебя угораздило? — искренне переживала она, разглядывая Асины руки, изъеденные известью. С того момента, когда Ася отмывала полы, прошла неделя. За это время болячки перестали расти, начали подсыхать, покрываться коростами, только одна гноилась. Но как назло именно на нее приходился гриф инструмента. — Не переживайте! — роптала Ася, таясь, сжимала кулачки. — У меня получится! Домр ведь не хватает, а я алоем вылечусь, честно! — умоляла она и как собака преданно заглядывала учительнице в глаза. Потом схватила инструмент, медиатор: тремоло, тремоло, удар, проигрыш. Рука летала, ловила ноты. Не заметила, как об струну сорвала коросту. Когда на грифе появилась розовая растяжка, учительница прикрыла ладонью струны, остановила. — Не майся дурью! Иди домой лечить руки.
Сейчас она завидовала энергии, с которой Игнесса Львовна мерила туфли. Чувствовалось прекрасное настроение, интерес к жизни.
— Наш хор, — хвасталась учительница, — прошел отборочный тур на фестиваль Чайковского.
Зависть с усиленной силой полоснула сердце Аси. Почувствовала себя никчемным нахлебником музыкалки — имела свои два урока на домре, урок сольфеджио, оркестра, баяна — и все.
Мать хмуро обошла теток и потянулась к сапогам-чулкам. Новое чудо, словно к лаковым ботинкам были пришиты лаковые гольфы. Новинка еще непривычная, не обласканная. На нее пока сподобились только отчаянные модницы. Еще для такой обувки нужны ровные тротуары и стройные ноги.
— Хочешь? — мать развернула сапог перед Асей.
Издевается! — поняла Ася. Но с удовольствием потянулась мерить. Хоть секунду постоять. Продавщицы такие сапоги пацанкам мерить не разрешали, ворчали, вытягивая из рук, гнали прочь. С родителями — да, с родителями можно. Мерьте на здоровье.
Померила. Как ни странно, сапоги идеально легли на ногу, обхватили голенище красотой.
— Сколько? — обернулась мать к продавщице.
— Шестьдесят пять!
У матери не дрогнул ни один мускул, гордо продефилировала к кассе.