Шанхай. Книга 2. Пробуждение дракона
Шрифт:
— Я никогда не сниму его, папа, никогда! — горячо пообещала она и не нарушила своего слова, даже когда через несколько лет назвала его «капиталистическим соглашателем» — термином, смысл которого он никогда не понимал.
И вот теперь ожерелье, пускай частично, снова было в его руке, а не на шее той, кому оно принадлежало. Оно было здесь, в Шанхае, а она… Она находилась в Нанкине.
Он опустил глаза на лист бумаги, лежащий на столе, и его рука, сжимавшая кисточку, вывела на нем два иероглифа: «холод» и «одиночество». Цзяо Мин было холодно, поскольку она была мертва, и одиноко, потому что самое первое и самое последнее путешествия в своей жизни мы совершаем в абсолютном одиночестве, не имея проводника и дорожных знаков.
Сказитель пошатнулся, почувствовав приближение нового припадка.
Цзяо Мин мертва? Этого не может быть. Этого не должно быть. Он посмотрел на бусины в своей руке… Но это так.
Сказитель взял бумагу, в которую было завернуто ожерелье, собираясь выкинуть ее, как вдруг увидел широкую чернильную полосу на внутренней стороне бумаги. Он перевернул ее, разгладил и прочитал надпись, начертанную большими неровными линиями: «То, что принадлежало нам».
Сказитель растерянно смотрел на иероглифы.
Он окунул кисточку в углубление с чернилами и смотрел, как черные капли падают в углубление на камне для письма.
«Словно слезы, падающие в чай улун», — подумалось ему.
А потом он написал слова «То, что принадлежало нам» на титульном листе последнего и самого главного труда всей его жизни.
Японцы почти не беспокоили евреев, обитавших в перенаселенном, пораженном многими болезнями гетто в Ханкоу, и не только потому, что не спешили приступить к осуществлению нацистского плана «окончательного решения». Начальник гетто, японский сержант Кано Гоя, ввел систему пропусков, позволявших евреям покидать территорию гетто в светлое время суток. Голубой пропуск действовал в течение месяца, розовый — в течение недели. Кому и на сколько выдать пропуск, Гоя-сан решал по собственному усмотрению. Как-то раз он заставил сотни евреев, желающих получить пропуска, ждать на морозе целый день, а потом, выпрямившись во весь свой рост в четыре фута десять с половиной дюймов [27] , объявил продрогшим до костей людям, что им «чертовски повезло», потому как именно он является «царем евреев». Никто не засмеялся. Не осмелился засмеяться. Эти люди на собственном опыте убедились, что низкорослые нацисты могут быть не менее жестокими, чем долговязые.
27
Около ста сорока семи сантиметров. (Прим. ред.)
С помощью пропусков евреи отправлялись в город на поиски работы, что было крайне непростой задачей. Многие обшаривали помойки в поисках хоть чего-то съестного, другие просили милостыню. Стал известен случай, когда еврейскую девочку отдали состоятельной семье в обмен на дорогое лекарство, необходимое для лечения ее матери.
Условия жизни в огромном городе стремительно ухудшались. На улицах валялись мертвые тела, мусор больше не вывозили, на каждом углу сидели попрошайки. Только предприимчивым золотарям из клана Чжун удалось сохранить свой бизнес. Они все так же вычищали ночные горшки и продолжали процветать.
И все же кое-где в Городе-у-Излучины-Реки сохранялись остатки былой роскоши. Ночные клубы были по-прежнему переполнены, хотя теперь здесь отдыхали японские, немецкие и итальянские военные, а на черном рынке, как и раньше, можно было купить все, что угодно.
Конфуцианец медленно мерил шагами балкон. Он день и ночь листал «Аналекты» в поисках указаний на то, какое время следует считать наиболее подходящим для начала активных действий. Сегодняшний день ничем не отличался от остальных. Он достал из клеток двух голубей и подбросил их в небо. Один полетел на юг, в Кантон, где находился конфуцианец-республиканец, другой — на юг, к конфуцианцу-коммунисту.
Он следил за полетом птиц до тех пор, пока они не превратились в едва различимые белые точки, а затем и вовсе растворились в синеве неба. Потом он опустил взгляд на мутные воды Хуанпу, впадавшей в Янцзы, которая, в свою очередь, величаво несла свои воды в сторону моря. У реки, сказал себе Конфуцианец, было четко определенное направление, в отличие от стрелы, которую он только что пустил в небо.
Затем он отвернулся от реки, и на его тонких губах заиграла улыбка. Это было начало. Начало того, что вернет конфуцианцам власть, принадлежащую им по праву.
Из записной книжки Сказителя
Я медленно бреду по набережной Бунд. Большие торговые корабли выглядят игрушечными рядом с линкорами японского императорского военно-морского флота. Но мне и те и другие кажутся карликами в сравнении с историей, которая медленно раскручивается в моем мозгу, чтобы потом вылиться на бумагу и в конечном итоге найти путь на сцену.
Я останавливаюсь точно на том месте, где стоял голый фань куэй, привязанный к столбу. О том, какая судьба постигла этого человека, рассказывают много противоречивых историй, что неудивительно, ведь это же Шанхай. Одни говорят, что он содрал с себя так много кожи, что сумел выскользнуть из пут и таким образом обрел свободу, скрывшись на противоположном берегу Хуанпу, в Пудуне. Другие уверены в том, что его освободили китайские коммунисты. Третьи полагают, что в одну из ночей японцы убили беднягу и утопили его тело в реке.
Я сомневаюсь, чтобы хотя бы одна из этих версий соответствовала действительности. В Шанхае всегда происходит нечто, что не видно постороннему глазу, но постоянно чувствуется, как жизнь под гладью воды. Я не знаю, что представляет собой это «нечто», но оно — старое, очень старое. И это не тот холод, приближение которого я ощущаю, поскольку оно живое и трепещущее. Временами, начиная писать, я погружаюсь в это течение, его могучая древняя сила подхватывает меня и влечет в неведомое.
Сунув руку в карман, я обнаруживаю там обломки ожерелья, подаренного мною Цзяо Мин на ее пятнадцатилетие. Оно лежит у меня в кармане с того самого дня, когда влетело в окно, завернутое в записку, состоящую всего из четырех слов: «То, что принадлежало нам». Дочь так любила это ожерелье! Что, помимо смерти, могло заставить ее расстаться с ним? Я подставляю бусины лучам сияющего солнца, и они вновь и вновь преломляются в них.
— Проникая в свет и тени, — произношу я вслух.
Твой свет остается со мной, Цзяо Мин, хотя я знаю, что ты последовала во тьму за своей тенью. Я смотрю на твое ожерелье. Свет больше не проникает в его бусины. Этому мешают мои слезы.
Я разрываю серебряную цепочку, и бусины одна за другой падают в дыру, оставшуюся от шеста, к которому был привязан голый человек.
Непонятно откуда, но я знаю, что вы должны встретиться и как-то пересечься, чтобы сделать нечто невиданное, чего еще не знал мир.