Шанхай. Книга 2. Пробуждение дракона
Шрифт:
«Дорогая, — говорилось в послании, — взятие коммунистами Шанхая лишь дело времени. Очень скоро конфуцианцы вновь займут место, принадлежащее им по праву. Приготовь наш дом и приготовься сама к этому историческому событию».
Убийца перевел взгляд на голубя и покивал головой.
«Лишь Конфуцианец мог увидеть преимущества старых традиций, — думал он. — Кто мог додуматься использовать почтовых голубей в эру телефона и телеграфа? Только тот, кто продолжает мыслить так, как мыслили в древности».
Он разжал пальцы. Ветер подхватил записку и понес к реке, которая доставит ее прямиком к морю.
Тогда, в июле 1945 года, воздух наполнился новым звуком. Это гудели американские B-29S, поднявшиеся с военной базы на Окинаве.
Глава восемнадцатая
ВСПЫШКА СВЕТА
Две венценосные пеночки-веснички сидели на проводах по обе стороны от крыши додзё [28] . Инстинкт призывал их сделать первый шаг к зарождению новой жизни. Самец сделал три прыжка влево, а затем понизил регистр своей песни. Самочка распушила перья и призывно засвиристела. Самец гордо выпятил грудь и расправил крылья, чтобы избранница смогла увидеть его во всей красе. Пеночка сделала два шажка, а потом взлетела. Она взмыла высоко в воздух и, издав сладкоголосую трель, спикировала к земле. На полпути ее встретил самец.
28
Додзё — изначально: место для медитаций и других духовных практик в японском буддизме и синтоизме. Позже: место, где проходят тренировки, соревнования и аттестации в японских боевых искусствах. (Прим. перев.)
Жизнь большого города, лежавшего внизу, только начиналась. Синтоистские священнослужители приступили к утренним омовениям, женщины оборачивали вокруг себя кимоно и разводили огонь в очагах.
Две венценосные пеночки-веснички соприкоснулись клювами, а потом…
Со вспышкой света Все в Хиросиме — И во всем мире — Изменилось.
Глава девятнадцатая
СКАЗИТЕЛЬ НАХОДИТ ПУТЬ
На бумагу внезапно упал свет. Сказитель подался назад и, посмотрев на кисточку в руке, написал:
Мгновенно вспыхнуло сиянье полдня, Где был лишь мутный утренний рассвет… Затем — упала тьма, Что посрамит любую ночь.Сказитель повернулся к востоку, поднялся и вышел на балкон своего кабинета, располагавшегося на втором этаже шикумена. Он втянул носом воздух и ощутил какой-то новый запах.
Что-то новое в мире родилось… Ослепительный свет, Что несет беспросветную тьму.Сказитель поежился. Запах озона сменился каким-то другим, которому он не мог подобрать названия. Вернувшись за письменный стол, он взял чистый лист рисовой бумаги. Он ощущал вращение мира под своими ногами и начал… С самого начала… Что-то новое… Что-то новое для нового мира. Он смотрел, как на прекрасно-чистой бумаге рождаются иероглифы:
Что-то родилось, Нет — изменилось, Сбросило цепи, И теперь, свободное и голодное, В новом мире…Он внимательно смотрел на иероглифы. Ему вспомнился голый фань куэй, многие годы назад стоявший на набережной Бунд, затем — ожерелье его дочери, что теперь покоилось в том месте, которое он мысленно называл «могилой миссионера».
И тогда Сказитель написал фразу, которую писал чаще любой другой: «То, что принадлежало нам».
Он подумал об ослепительном свете, который несет тьму.
И почувствовал его приближение. Только теперь это приближалось быстрее, гораздо быстрее, чем раньше.
Сказитель заставил сознание замереть, а затем поманил то, что приближалось.
«Значит, все эти годы я ощущал приближение этой новой тьмы», — подумал он.
А затем оно вонзило в него свое холодное жало.
«Хорошо!» — мысленно произнес он. У него вдруг заболели почки и свело мочевой пузырь, но он подавил позыв помочиться. Ноги внезапно потеряли всякую чувствительность, но он не стал надевать туфли. Зло испытывало его, полагая, что он хрупкий и слабый. Хрупкий — возможно, но не слабый.
— Войди в меня, — стал упрашивать он. — Расти во мне. Заполни все коридоры моего храма, и тогда я смогу дать тебе бой. Я познаю твою скрытую суть, проникну в твою внутреннюю тьму, где лежит твоя поэзия, дожидаясь моего света.
Оно запустило в него свои ледяные пальцы, растеклось по его жилам, проникая повсюду, кусая. Оно пело ему, соблазняло, искушало его сладким убежищем сна, но он устоял перед всеми соблазнами и взял в руку кисточку.
Ледяные слезы прочертили дорожки на лице девы, Когда на мир пала тьма.Сказитель поднял лист рисовой бумаги, и ветер высушил чернила. Тогда он положил бумагу на письменный стол и поставил на его середину небольшой кусок нефрита. Одновременно с этим он посмотрел на правую руку — ту, которой писал. Верхняя фаланга большого пальца завернулась вовнутрь, а на костяшках безымянного, среднего и указательного пальцев быстро формировались большие твердые наросты. Только мизинец остался нетронутым.
«Чтобы напоминать мне о красоте… Которую я потерял… «То, что принадлежало нам…» Очень умно», — подумал он.
Сказитель взял еще один лист рисовой бумаги и положил его на стол.
На сей раз он не стал писать слова, а предоставил кисточке свободу действий. Она стала летать над бумагой, и вскоре на листе появилась высокая вершина с горным озером, женщина, стоящая перед замерзшим на холоде постиранным бельем, глядящая на свои руки, и солдаты. Везде — солдаты.
Эта картина снилась ему раньше, как и многим другим китайцам хань на протяжении последних двух тысяч ста лет.
Он поднял лист и подставил ветру, который вырвал бумагу из его пальцев и понес к реке.