Шардик
Шрифт:
К вечеру второго дня все ходили голодные, а исхудалого, изнуренного медведя держали в полузабытьи и подкармливали ошметками рыбы да испеченными на углях лепешками, которых и самим-то едва хватало.
Но отчаянная нужда и самых неуклюжих превращает в ловких да сноровистых. Несколько девушек хотя бы сносно стреляли, и на третий день им посчастливилось убить пять или шесть гусей. Вечером они пировали у костра, рассказывая древние предания о Бекле, о герое Депариоте, освободителе Йельды и основателе Саркида, о Флейтиле, бессмертном творце Тамарриковых ворот, и хором выводили мелодии со странными гармониями, незнакомыми Кельдереку, слушавшему с трепетным смятением сердца, как голоса кружат, сплетаются вокруг него, а потом спускаются один за другим все ниже и ниже, подобно самим Ступеням на лесистом склоне Квизо.
Вскоре Кельдерек забыл обо всем и стал жить настоящей минутой, в которой для него существовала только непосредственная действительность: росистая трава на рассвете, когда он молился, обратившись лицом к реке и воздев руки; запах трепсиса, когда они искали под листьями маленькие тыковки, созревшие накануне; зеленый знойный сумрак лесной чащи и напряженные переглядывания девушек, сидящих в засаде с луками наготове; вечерний аромат жасмина и мерное, как плеск мельничного колеса, шлепанье весел по воде, когда они поднимались вверх по реке, чтобы поставить сеть в каком-нибудь затоне. Уже через считаные дни девушки вполне овладели необходимыми навыками, и Кельдерек смог посылать своих подопечных по двое и по трое: одних — ловить рыбу, других — выслеживать зверя или сторожить птицу в тростниках. Он ежедневно тратил уйму времени на изготовление новых стрел взамен потерянных, пока не научил Муни мастерить их даже лучше, чем получалось у него самого. Всякие мысли об Ортельге и мести Бель-ка-Тразета он гнал прочь. Поначалу Кельдереку постоянно снился верховный барон, который вырастал из земли со страшным лицом из колотого камня и манил его за собой в лес, где ждал чудовищный медведь; или шел навстречу по берегу и откидывал капюшон, открывая мерцающее огнем, дышащее жаром лицо, уже наполовину сгоревшее, красно-серое, как тлеющее в костре полено, подернутое хлопьями пепла. Но скоро сновидения изменились, превратившись в туманные, мимолетные образы цветов и звезд, отраженных в темной воде, или облаков, плывущих над руинами крепостных стен средь пустынной равнины; а порой он будто въявь слышал печальный голос тугинды, обвиняющий его в каком-то еще не совершенном злодеянии, но точных слов по пробуждении никогда не помнил. Кельдерек не то чтобы перестал бояться за свою жизнь или поверил, что будущее не сулит никакой опасности, а просто отбросил все страхи и тревоги и начал жить от часа к часу, как все прочие обитатели леса и реки, сосредоточивая чувства на запахах и звуках, занимая ум единственно мыслями об охоте. Спал он урывками, как лесной зверь, во всякое свободное время дня и ночи, и просыпался обычно, разбуженный запыхавшейся серьезной девушкой, которая сообщала о своре обезьян, несущейся по деревьям к их стоянке, или о стае уток, севшей на воду поодаль от берега. Вся добыча на стоянке сваливалась в общую кучу, и часто, когда Нилита накладывала Кельдереку из железного котла, висящего над костром, он понятия не имел, какое там мясо, и лишь радовался, что кто-то из девушек успешно поохотился без его помощи.
На пятый или шестой день после того, как Шельдра вернулась из Ортельги с его луком (судя по всему, изъятым у Тафро без ведома Бель-ка-Тразета), Кельдерек стоял вместе с Зильфеей в лесу недалеко от опушки, примерно в полумиле от лагеря. Они укрылись в зарослях рядом с еле заметной звериной тропой, ведущей к реке, и поджидали какое-нибудь животное. Был вечер, и солнце уже окрашивало багрянцем ветви над ними. Внезапно издалека донеслось женское пение. Кельдерек прислушался, и по спине у него поползли мурашки. Он вспомнил песни без слов, исполнявшиеся у костра. В них чудились преображенные, но все же узнаваемые звуки: шелест ветра в листве, ропот речных волн, плеск челнов на неспокойной воде, ровный гул дождя. То же, что он услышал сейчас, напоминало многовековое движение природных творений, которые кажутся человеку вечными и неизменными оттого лишь, что собственная его жизнь слишком коротка: движение деревьев, растущих и умирающих; далеких звезд, меняющих свое положение в небе друг относительно друга; могучих гор, стирающихся в пыль под воздействием жары, холода и ветра в течение тысячелетий. Это походило на строительство великого города. Громадные отесанные глыбы перекликающихся созвучий поднимались, тяжело раскачиваясь, и опускались каждая на свое место, становясь одна на другую, все выше и выше, — и в конце концов сердце Кельдерека осталось далеко-далеко внизу и смотрело оттуда на бесконечные гряды облаков, ползущие над темной громадой завершенной крепостной стены. Зильфея стояла с закрытыми глазами и простертыми вперед руками. Кельдерек, хотя и скованный страхом, вдруг словно вознесся в иные, вышние пределы, где больше не было нужды в молитве, поскольку гармония, вечно пребывающая в разуме божьем, стала слышна его смиренной душе, исполненной благоговения. Он упал на колени со страдальчески искривленным ртом и услышал, как многоголосое пение постепенно стихает, а затем резко ныряет в безмолвие, точно рыба в глубину.
Спустя минуту Кельдерек поднялся на ноги и медленно двинулся к опушке с таким ощущением, будто он, бодрствующий, наблюдает за собой, погруженным в сон наяву. Сном этим была его собственная жизнь, где есть время и чувственное восприятие, голод и жажда, — жизнь, на которую сейчас он смотрел с сияющих высот тишины. Он заметил у себя на руке царапину от шипов тразады и ощутил где-то далеко-далеко в своем существе слабое эхо боли. Медленно, очень медленно он поплыл вниз, чтобы воссоединиться со своим телом. Они вновь стали одним целым — так собираются воедино раздробленные отражения в пруду, когда всколыхнутая вода вновь успокаивается, — и Кельдерек обнаружил, что стоит на опушке, глядя на открытый склон и почесывая оцарапанную руку.
По освещенному закатом косогору приближался Шардик, неуверенно петляя, часто останавливаясь и переводя взгляд с реки на лес и обратно. Поодаль за ним двигались широким полукругом восемь или девять женщин, включая Ранзею и тугинду. Когда медведь нерешительно замирал на месте, они тоже останавливались и стояли на равном расстоянии друг от друга, покачиваясь в такт своему напеву; вечерний ветер шевелил их распущенные волосы, слабо колыхал бахрому на туниках. Когда медведь трогался дальше, они следовали за ним — так, что он всегда оставался впереди и в центре. Никто не выказывал никаких признаков волнения или страха. Слаженное движение женщин напомнило Кельдереку инстинктивные одновременные повороты птичьей стаи в небе или рыбьего косяка в прозрачной воде.
Шардик явно находился в помраченном состоянии, но объяснялось оно остаточным действием сонного зелья или гипнотическими свойствами пения, было непонятно. Женщины позади него ритмично раскачивались из стороны в сторону, точно колеблемые ветром ветви, лучами расходящиеся от ствола дерева. Внезапно Кельдерека охватило неодолимое желание присоединиться к их опасному и прекрасному танцу, вверить свою жизнь Шардику, стать одним из тех, кому во всей полноте явлена сила Шардика и через кого она может излиться в мир. И с желанием этим пришла твердая уверенность, что Шардик не причинит ему вреда (хотя даже если он и ошибался, это не имело ни малейшего значения). Кельдерек вышел из-под деревьев и зашагал по направлению к огромному зверю.
Ни медведь, ни женщины, казалось, не замечали его, пока он не приблизился к ним на расстояние в половину броска камня. Тогда Шардик, начавший было отклоняться от леса к реке, остановился и медленно повернул опущенную голову в сторону охотника. Кельдерек тоже остановился, с приветственно вскинутой рукой. Заходящее солнце слепило его, но он этого не знал. Глазами медведя охотник увидел себя самого, стоящего на широком косогоре.
Шардик неуверенно всмотрелся поверх озаренной закатом травы и медленно направился к одинокой фигуре. Он подступал все ближе и ближе, надвигаясь на ослепленного солнцем охотника темной громадой; Кельдерек уже слышал тяжелое дыхание медведя и глухой стук когтей по земле. Смрадный запах зверя накатил на него волной, но он чувствовал лишь собственный запах, обоняемый Шардиком, растерянным и оторопелым в своем пробуждении от навеянного зельем сна, испуганным своей телесной немощью, устрашенным незнакомым окружением. Медведь подозрительно обнюхал человека, но признаков беспокойства не проявил, поскольку тот стоял совершенно неподвижно и страха не выказывал. Потом снова донеслись голоса, раздававшиеся то с одной стороны, то с другой, перекликавшиеся потоками звуков, приводившие в замешательство, усыплявшие природную свирепость, и зверь двинулся дальше, в единственном направлении, откуда не доносилось никаких непривычных шумов. А в следующий миг человек, не вызывавший у него враждебных чувств, повернулся и пошел вместе с ним к сумеречному, безопасному лесу.
По знаку тугинды женщины остановились и застыли каждая на своем месте, глядя вслед медведю и охотнику, которые, шагая бок о бок, вошли на опушку и скрылись за деревьями.
14. Владыка Кельдерек
Той ночью Кельдерек заснул на голой земле рядом с Шардиком, не думая ни о костре и пище, ни о леопардах, змеях и прочих опасностях, таящихся в темноте. Не думал он ни о Бель-ка-Тразете, ни о тугинде, ни о том, что там происходит в лагере. Как Мелатиса не боялась пораниться мечом, приставленным к горлу, так же и Кельдерек не боялся медведя, подле которого лежал. Проснувшись среди ночи, он увидел могучую спину, подобную крыше хижины на фоне звездного неба, и тотчас снова погрузился в безмятежный сон. Когда забрезжил серый, холодный рассвет и в деревьях защебетали птицы, охотник открыл глаза как раз вовремя, чтобы увидеть Шардика, бредущего прочь через кусты. Он неуклюже поднялся на ноги и с минуту стоял, дрожа от холода, потягиваясь, поводя плечами и потирая лицо ладонями, словно его изумленная душа только сейчас вернулась наконец в тело. В каком-то другом краю, знал Кельдерек, в каком-то другом мире, незримом, но близком, невещественном, но более реальном, чем этот лес и эта река, они с Шардиком были единым существом, целым и частью, — так алый трубчатый цветок является частью жестколистой ползучей лозы трепсиса. Поглощенный такими мыслями, охотник смотрел вслед медведю, не пытаясь последовать за ним, а когда Шардик окончательно скрылся из виду, он повернулся и отправился на поиски женщин.
Почти сразу Кельдерек наткнулся на Ранзею — закутанная в плащ, она стояла на прогалине, опираясь на посох. При виде его жрица низко наклонила голову и прикоснулась ладонью ко лбу. Рука у нее дрожала — то ли от холода, то ли от страха.
— Почему вы здесь? — осведомился он спокойным, повелительным тоном.
— Владыка, мы по очереди всю ночь сторожили здесь, рядом с вами, ибо не знали… не знали, что может произойти. Вы оставляете владыку Шардика?
— На время. Велите двум или трем девушкам повсюду следовать за ним, не теряя из виду. В полдень одна из них пускай вернется и сообщит, где он. Шардика нужно будет накормить, если он сам не сумеет раздобыть пропитание.
Ранзея снова дотронулась ладонью до лба, подождала, когда Кельдерек пройдет мимо, и двинулась за ним по пятам. Тугинду он в лагере не застал — та совершала омовение в реке — и поел в одиночестве. Нилита подавала ему еду и питье, стоя на одном колене и не произнося ни слова. Когда наконец показалась тугинда, Кельдерек встал и зашагал ей навстречу. Девушки, сопровождавшие верховную жрицу, тотчас отошли прочь, и они двое снова долго разговаривали наедине у водопада. Теперь, однако, вопросы задавал охотник, а тугинда слушала со всем вниманием и отвечала, тщательно подбирая слова, но ничего не утаивая, как женщина отвечает мужчине, от которого ждет наставления и помощи.