Шарло Бантар
Шрифт:
— Командир, мы просим оставить при нас ружья.
— Вот что я скажу тебе, молодой человек, раз уж ты попался мне на глаза: в следующий раз, как пойдёшь в атаку, не стой, словно каланча, когда твои товарищи ложатся. Тебя растили не для того, чтобы сделать мишенью для неприятельских пуль.
— Я не нарочно, — смущённо оправдывался Гастон.
Замечание начальника было для него полной неожиданностью. Правда, во время коротких перебежек, когда атаковали ворвавшегося неприятеля, Гастон каждый раз запаздывал ложиться, но как мог это заметить начальник в пылу боя?
А Кливель продолжал:
— Знаю, что не нарочно. Но голову терять никогда не надо. А насчёт ружей — никто и не собирается отнимать их у вас. Раз борьба перешла на улицы, никогда нельзя знать, какое оружие понадобится — шаспо или лопата. То и дело приходится одно откладывать, а за другое браться.
Теперь юноши поняли, что на них лежит не меньшая ответственность, чем на взрослых федератах. Они выслушали командира молча, понимая, что на такое доверие каждый из них обязан ответить не словами, а делом. Не дожидаясь повторения команды, они стали брать лопаты одной рукой, не выпуская шаспо из другой.
Вооружённые лопатами и ружьями, сорок два мальчика тотчас построились по двое и быстро зашагали вслед за батальоном женщин к Иенскому мосту, где с рассветом ожидался бой.
Леон Кару, самый маленький ростом, в годильотах, [56] слишком больших для его ног и потому подвязанных шнурком, мерно и громко отбивая шаг, запел вдруг неожиданно низким для него баском:
Душою чист и ясен я, Горжусь собою, право, И знамя ярко-красное Пришлося мне по нраву. Оно, как кровь моя, цветёт, Что в сердце у меня течёт.56
Годильоты — военная обувь, которую носили национальные гвардейцы Парижа в дни Коммуны.
И ребята дружно подхватили:
Да здравствует Коммуна, Ребята! Да здравствует Коммуна! ……………………………………… Я ненавижу злых людей, Кто бьёт ребят и мучит, И я всегда для всех детей Товарищ самый лучший. Мы дружно, весело живём И песни радостно поём. Да здравствует Коммуна, Ребята! Да здравствует Коммуна! Коммуна! Слушайте, друзья, Вот что она такое. Хочу сказать об этом я Всем маленьким героям. Коммуна — значит братски жить, А вырастем — тиранов бить. Да здравствует Коммуна, Ребята! Да здравствует Коммуна! Чтоб нам республики своей Крепить закон и право, Нам нужно свергнуть королей С их подлою оравой… Не нужно больше нам богов, Ни иисусов, ни попов. Да здравствует Коммуна, Ребята! Да здравствует Коммуна! Придёт пора для всех семей, Когда — где ни пройдёте — Босых, оборванных детей Нигде вы не найдёте… И будет кров и хлеб у всех, Работа и весёлый смех! Да здравствует Коммуна, Ребята! Да здравствует Коммуна! [57]57
Автор песни — Эжен Шатлэн (1829-1902), французский поэт и журналист, страстно откликавшийся на борьбу народных масс против их угнетателей, участник революции 1848 года и Парижской коммуны. Ранен в баррикадных боях; эмигрировал за границу.
Бульвары Парижа были в это время оживлены, как обычно. По тротуарам шли приказчики из магазинов, служащие — с работы, публика — в театры, которые были переполнены, как всегда. Дети весело перекликались, взрослые перебрасывались шутками. Рядом с воззваниями правительства Коммуны пестрели афиши с извещениями о новых спектаклях.
Париж трудящихся всё ещё не верил, что кучка тунеядцев, хищников и предателей, укрывшихся в Версале, осмелится переступить порог города, где каждый камень мостовой был окроплён кровью борцов за свободу и взывал о мести.
Глава одиннадцатая
В оружейных мастерских
О вступлении вражеских войск в Париж Бельвиль узнал поздно вечером.
Двери «Весёлого сверчка» были уже закрыты для новых посетителей. Кафе опустело. Задержались, как всегда, только два вечерних посетителя: водонос Оливье и газовщик Леру, которые всегда заканчивали свой трудовой день позднее других. Один должен был обеспечить жителей квартала водой на утро, другой — проверить, горят ли газовые фонари. Как водопроводные установки, так и газовые заводы со времени первой осады Парижа немцами и второй — версальцами работали с перебоями. Рабочие же предместья и до войны плохо снабжались водой и газом, так что Оливье и Леру были тем более желанными гостями для каждого бельвильца.
Мадам Дидье сосредоточенно подсчитывала дневную выручку. Она отрывалась от этого важного занятия лишь для того, чтобы поторопить Кри-Кри, который подметал пол, не выпуская в то же время из рук газеты «Крик народа». Несмотря на ворчание мадам Дидье, он то и дело останавливался, зажимал щётку между коленями и, строка за строкой, жадно поглощал статью, озаглавленную «Подвиг учительницы».
Ещё днём, когда он вернулся после концерта из Тюильри, он услыхал о героическом поведении Мадлен Рок, сражавшейся у ворот Ла-Рокетт. Посетители кафе громко восторгались мужеством молодой женщины.
Кри-Кри ловил на лету каждое услышанное слово, но ему самому не удавалось даже урывками прочесть газету. Мадам Дидье сердилась на своего подручного за долгое отсутствие и не оставляла его в покое ни на минуту. К тому же в этот воскресный день благодаря хорошей погоде публика высыпала на улицы и осаждала «Весёлый сверчок».
Теперь наконец Кри-Кри погрузился в чтение газеты, которую ему дал Оливье.
«…Редут у ворот Ла-Рокетт был превращён вражеской артиллерией в груду развалин. Войска коммунаров были разгромлены, у орудий никого не осталось. Командир редута приказал защитникам отступать.
Но вдруг из отряда женщин выступила вперёд Мадлен Рок и крикнула: “Я никуда отсюда не уйду!”
Тогда остальные женщины, а вслед за ними и национальные гвардейцы стали кричать: “И я не уйду! И я не уйду!” Мадлен Рок развернула знамя и с кличем: “За мной! За Коммуну!” — бросилась вперёд.
Все, как один, пошли за ней в атаку на врага и опрокинули его. Версальцы бежали в беспорядке…»
Но Кри-Кри так и не суждено было в этот день дочитать до конца увлекательный рассказ о подвиге Мадлен Рок, близкого друга Жозефа Бантара, а следовательно, друга и самого Шарло.
Тяжёлые и частые удары колокола бельвильской церкви ворвались в открытые окна кафе. Тревожный набат напомнил о недавнем ночном пожаре на фабрике военной амуниции, о вражеских руках, которые, как щупальца, проникали в тыл коммунаров и сеяли смерть и разрушение.
Все вскочили с мест и бросились к дверям. Даже мадам Дидье оставила на столе несколько неподсчитанных монет. Но нигде не было видно ни дыма, ни отблесков пожара.
Набат между тем становился громче и громче, улица заполнялась людьми, выбегавшими из домов. Люди в беспокойстве озирались, теряясь в догадках. Никто не мог понять причину тревожного призыва. Никто не знал, что следует предпринять.