Шекспир и история

Барг Михаил Абрамович

Что же касается различия между историей и драмой, то оно, по мнению Аристотеля, заключается в том, что драма базируется на сюжетном единстве и завершенности действия, история же имеет дело с серией разрозненных действий, сведенных воедино только рамками периода, не­зависимо от того, завершены они или нет в указанных рамках. Другими словами, различие сводится к противо­поставлению сюжетного единства хронологической общ­ности.

Трагедия имитирует действия людей, история устанав­ливает факты. Цель трагедии пробудить страх и сострада­ние, и для достижения этого она изображает неожиданные смены фортуны, история же не преследует подобных це­лей. В итоге, если отвлечься от других черт, составляю­щих специфику драмы, в основе всех противопоставлений Аристотеля останется главное — различие между фактом и вымыслом (хотя, как мы видели, факт может приоб­рести всеобщность вымысла, но для этого он должен ока­заться в контексте поэзии) 18.

Прежде всего, нельзя не заметить, что Аристотеля больше занимал вопрос, чем поэзия (включая драму) от­личается от истории,

нежели вопрос противоположный — чем история отличается от драмы. Точно так же мы мало что узнаем из его определений о целях истории. Однако и то немногое, что удается в этом плане выяснить, позво­ляет заключить, что Аристотель обосновывал не «художественную», а «научную» концепцию истории, т. е. истории как науки эмпирического факта, точно засвидетель­ствованного и правдиво описанного. Тем самым историку запрещалось сознательно преследовать цель эмоциональ­ного воздействия на читателя. Последнее должно всецело зависеть не от «искусства» историка, а от характера сооб­щаемых им фактов. Точно так же историк не «строит сюжет» — он ему задан содержанием былого. Словом, ориентация истории на фактическую сторону сообщаемо­го, пусть истина будет ограниченной, частичной, специфи­ческой, но фактически точной,— такова, как представля­ется Аристотелю, квинтэссенция истории 19.

Однако, независимо от субъективных намерений, имен­но Аристотель не только не возвел барьеров между исто­рией и поэзией, но поистине обосновал возможность их тесного «сотрудничества», более того, «творческого обме­на» материалом и приемами его обработки. В самом деле, если истина вымысла есть истина более высокого порядка в сравнении с правдой эмпирического факта, то почему бы историку — поскольку он стремится к эмоциональному «потрясению» читателя — не прибегнуть к приемам тра­гедии, пусть даже и придется при этом отклониться от «частичной правды» факта во имя истины более высо­кой — «правды вымысла»? Путь к ней был намечен самим Аристотелем: следует только «правду факта» вставить в поэтический «контекст». В свою очередь, и поэзии време­нами излишне «сочинять»: в истории много событий, на­поминающих «готовую драму», которая только и дожида­ется перенесения на сцену.

Разумеется, тенденция к отклонению от правды было­го в интересах занятости исторического повествования древнее Аристотеля. Свидетельством может служить тот факт, что мифология и эпос долгие столетия питали и будоражили воображение не только поэтов и драматургов, но и историков, для которых множество сюжетов, заимст­вованных из этой поэтической сокровищницы народа, являлись «фактами», драгоценными слитками «истины».

И разве не о силе этой тенденции свидетельствует во­шедшее в широкую практику, в особенности со времени Фукидида, сочинение историками «речей», будто бы про­изнесенных в свое время (точнее, таких, которые могли бы быть произнесены в данных обстоятельствах) героями, «объяснявшими» таким образом свои намерения, по­ступки.

В этом смысле попытка Аристотеля расчленить «пред­метную» область и приемы историографического и поэти­ческого творчества может служить лишь свидетельством того, насколько сильна была тенденция к их смешению. И именно ей принадлежало будущее. Искусство занима­тельного рассказа оттеснило на долгие века проблему предметности, его фактической достоверности. В противо­вес Аристотелю Исократ прямо объявил историю ритори­кой. Эту тенденцию унаследовала и римская историогра­фия. Ко времени заимствования ею самого термина «исто­рия» его аристотелевский смысл был уже утрачен. Теперь слово относилось не к способу узнавания, а к узнанному и обозначало уже рассказ о событиях прошлого, т. е. центр тяжести был перенесен с исследования былого на повествование о нем. Вскоре «историей» называли уже всякий рассказ о любом случае, происшествии, действи­тельном или вымышленном (в духе нынешнего «попал в историю», «интересная история» и т. п.).

Цицерон, хорошо знавший греческую традицию, опе­рирует понятием «история» и в аристотелевском и в но­вом смысле. Он вслед за Аристотелем считает истину факта, ее установление первой заповедью историка. В диалоге «О законах» мы читаем: «Квинт. По твоему мнению, в историческом повествовании следует соблюдать одни законы, в поэзии — другие? Марк. Разумеется, Квинт! Ведь в первом все направлено на то, чтобы сооб­щить правду, во втором большая часть — на то, чтобы до­ставить людям удовольствие. (Кое-кто… поступает нера­зумно [требуя] истины от меня не как от поэта, а как от свидетеля…)»20. В данном случае Цицерон добросовестно изложил Аристотеля. Но далее он сделал любопытное на­блюдение, свидетельствующее о том, насколько действи­тельность античной историографии была далека от этого идеала. Впрочем, читаем мы, «и Геродот, отец истории, и Феопомп приводят бесчисленное множество сказа­ний…» 21.

Таким образом, отличить вымысел от того, что дейст­вительно произошло, в «историях» становилось все труд­нее. Все превращалось в одинаковой степени в «преда­ние». А в предании чем занятнее фабула, тем интереснее читателю. В том же диалоге «О законах» Цицерон выска­зывается за то, чтобы историю писали поэты.

«Аттик (обращаясь к поэту Марку). Тебя уже давно просят, вернее, от тебя требуют исторического повествования; ведь люди думают, что если таким повествованием займешься ты, то мы также и в этом отношении нисколь­ко не уступим Греции… Ты же, конечно, можешь пре­успеть в этом, так как (и ты сам склонен так думать) этот труд — более всех других подходящий для оратора» 22. Но как же сочетать первую заповедь истории с искусством

«волновать» читателя? Выход Цицерон видел в следующем. Он проводил различие между «всеобщей» (связной) историей, в которой вещи выступают в связи, соизмеримыми друг с другом, и «частичной» (моногра­фической) историей, в которой освещается какой-нибудь один изолированный эпизод. В первом случае историк следует хронологии, его цель — истина и польза, во вто­ром случае задача более сродни поэзии и на первый план выдвигается удовольствие. Цицерон сравнивает «частич­ную» историю с драмой. Обилие фактов в связной истории мешает историку обращаться к эмоциям; чтобы пробудить чувства, следует сосредоточиться на единичном явлении. Тогда обнаруживается, что в нем заключена целая драма, ибо она состоит из «различных актов» и «многих дейст­вий». Отправляясь от этих посылок, Цицерон просил Луция, писавшего историю гражданских войн, чтобы он написал историю его (Цицерона) консульства раньше, чем дойдет до этого эпизода во «всеобщей истории». В данном случае следовало бы пренебречь законами исто­рической правды, не боясь несколько приукрасить героя (Цицерона), чтобы прославить его больше, чем это по­зволила бы сделать «связная» история 23.

Знаменитый ритор Квинтилиан разрабатывает уже по­следовательно «риторическую» точку зрения на предмет истории. Он пишет: «…история имеет определенную бли­зость к поэзии и может рассматриваться как род поэмы в прозе, когда она пишется с целью повествования, а не доказательства и предназначена от начала и до конца… не для моментальных нужд… а для описания событий для пользы потомков». Он различает три рода повествования: 1) вымышленное (каким оно предстает в поэмах и траге­диях), 2) реалистическое (каким оно предстает в коме­диях), 3) историческое (в котором излагается действи­тельный ход вещей) 24.

Итак, перед нами завершенная концепция истории как рода литературы в противовес истории как точному описанию фактов. Подобно риторике, история может «обра­щаться к чувствам» и тем самым служить эффективным орудием привлечения интереса и направления воли.

Вопрос о различиях между законами драмы и зако­нами историописания, столь затемнившийся к концу античности, снова всплыл на поверхность в эпоху Возрож­дения. На первый взгляд все повторилось сначала. С од­ной стороны, мы сталкиваемся со строгими предписаниями идеала гуманистической историографии, с ее требования­ми истины факта, а с другой стороны — с широкой исто­риографической практикой, которая по самым различным мотивам — от подобострастия перед власть имущими вплоть до стремления, как мы бы теперь сказали, к «чи­тательскому успеху» — сплошь и рядом предает «идеалы» забвению, нарушает элементарные «требования жанра» настолько, что все грани исчезают. Поэзия становится формой историописания, история превращается в род поэзии.

Если попытаться вкратце суммировать суждения гу­манистов о специфике истории, ее роли в современной им культуре, то они сводятся к следующему.

История — род литературы, специальная функция ко­торой заключается в установлении и фиксировании исти­ны. Историк от других писателей отличается глубокой приверженностью к фактам. В известном смысле установ­ление последних — его специальное общественное призва­ние. «Высокое призвание историка,— писал хронист Томас Купер,— состоит в том, чтобы исправить искажения и увертки ограниченных людей с тем, чтобы высказать не­лицеприятную истину»25. И хотя никто из гуманистов не пытался определить более точно, что именно нужно понимать под истиной, все они на разные лады повторя­ли слова Цицерона: «История — свет истины». Так по­явился третий смысл термина «история». Он нацеливал внимание не на исследование, не на рассказ, а на объект изучения — на «события» прошлого (мы говорим: «изуче­ние истории»), т. е. исторической действительности. Этот поворот исторической мысли Возрождения в сторону истинности фактического содержания исторического по­вествования имел глубочайший смысл. Прежде всего в нем скрывалось требование подвергнуть критике всю средневековую традицию, «погрязшую в невежестве и за­блуждениях», разоблачить все сознательные и неосознанные подлоги в документах, на которых основывалась эта традиция. Следовательно, на этот раз — в отличие от кон­цепции Аристотеля — речь шла не только о разграничении «повествования вымысла» и «повествования факта», но и об очищении историографической традиции от нагромож­дений мифов, в нее внедрившихся в течение «тысяче­летнего среднего века». Один из наиболее известных исторических мыслителей Возрождения, Жан Боден, на­зывает тех читателей «тупыми», которые обращаются к историческим сочинениям в поисках «литературных эффектов», вместо того чтобы доискиваться истины. Что же касается историков, то Боден замечает: «Я пришел к заключению, что практически невозможно для человека, который пишет, чтобы доставлять удовольствие, соблюсти также истину вещей — это черта, на которую указывали Фукидид, Плутарх и Диодор и отсутствие которой критиковали у Геродота. Я удивляюсь тому, что Цицерон на­зывает его отцом истории, в то время как вся древность обвиняет его в недостоверности» 26. Без утверждения ис­тинности факта история не могла реализовать свое под­линное призвание, как оно было сформулировано в пре­дисловии Симона Гринеуса «Относительно пользы чтения истории», предпосланном латинскому изданию римского историка I в. до н. э. Трога Помпея (1538): недостаточно знать то, что было и о чем сообщено в хрониках. Основ­ной интерес историографа — истолкование событий про­шлого. В этом должна состоять и цель читателя. Из такого понимания призвания истории родилось второе требова­ние к историку — быть свободным от греха «предвзято­сти и предубеждения».